Звезды сделаны из нас

Выпрямляю затекшую спину, раскрываю электронный дневник и принимаюсь за домашку, но увещевания Глеба не дают сосредоточиться.
Разве не весело спихнуть королеву школы и занять ее место на пьедестале?
В глубине души я знаю: не будь стервы Миланы, лавры «красы и гордости» по праву достались бы мне. Жаль, не всем везет так же сильно, как этому странному парню, и враги сами собой не устраняются. И, каким бы заманчивым ни был предмет спора, я заведомо знаю, что не потяну: у Глеба хотя бы имеются чертовы «данные» — внешка и подвязанный язык, у меня же нет абсолютно ничего.
Вообще-то, я боролась. И, за долгие годы борьбы, предприняла сотни попыток приблизиться хотя бы к уровню фрейлин Орловой: спорила, отстаивала мнение, даже один раз дралась, но все бесполезно. Естественно, я не стала докладывать Глебу о своих скорбных делах.
До «чудесного преображения» Люда была прикольной: не шарила в школьных предметах, зато знала все о корейских айдолах и знаменитых видеоблогерах, выдумывала игры и развлечения и понимала меня с полуслова. Я помогала ей с уроками, делилась последней жвачкой и обожала бывать у нее в гостях. Она запросто дарила мне игрушки, карандаши и ластики и говорила, что мечтает быть похожей на мою маму.
Шесть лет назад Люда Орлова явилась на линейку в честь Дня знаний и, задрав нос, демонстративно встала подальше, а мою попытку обняться пресекла писклявым возгласом:
— Отойди, Кузнецова, от тебя воняет!
От меня не воняло: блузка и юбка были идеально выглажены и благоухали чистотой, но именно тогда аморфные персонажи нашего класса впервые обратили на Людку внимание. Дальше — больше. Она провозгласила себя Миланой и превратилась в агрессивную тупую особь с дерьмом вместо мозгов.
— А вы знали, что она до сих пор в куклы играет?
— У них с сестрой разные отцы. Оба сбежали, но мать не расстроилась: регулярно приводит в дом своих мужиков, а этих убогих отправляет гулять на улицу. А они даже не понимают, чем мамаша там занимается...
Каждый день начинался с офигительных историй обо мне, зачастую выдуманных, но иногда — вполне правдивых. Люда вываливала на публику все мои сокровенные секреты и с хищным интересом наблюдала за реакцией собравшихся. Придумывала обидные клички. Цеплялась, бесила, доводила. Но к ней, как магнитом, тянуло ребят.
Можно сказать, она и возвысилась за мой счет.
Сначала я плакала. Потом пыталась игнорить. Но, даже если давала достойный отпор, у нее всегда имелся туз в рукаве: она начинала оскорблять маму.
 
* * *
Задача по геометрии никак не дается: со мной такое впервые. Откладываю карандаш, выключаю настольную лампу и, раскрыв раму, высовываю разгоряченную голову в прохладу осеннего вечера.
Над черной громадиной соседнего дома раскинулось небо с точками звезд. Интересно, видит ли их Глеб?
Сколько себя помню, мне не давали покоя звезды. Непостижимо, что я — существо, ненадолго и непонятно зачем пришедшее в мир, — и эти вечные, холодные небесные тела принадлежим одной вселенной. И, каждый раз глядя вверх, я искала с ними хоть какую-то связь. Но недавно услышала, что все люди состоят из остатков сверхновых — по сути, из одних и тех же древних атомов.
И теперь ощущаю волшебную связь между нами всем сердцем.
В прихожей щелкает замок, с работы возвращается мама. Выползаю ее поприветствовать, и тут же удостаиваюсь тяжелого взгляда:
— Неля, опять за старое? Кто ты на этот раз: попугай или фламинго?
Алина растерянно хлопает глазами: вернувшись с прогулки, я не показалась ей во всей красе — быстро составила творожки в холодильник и, проскочив мимо приоткрытой двери гостиной, заперлась у себя в ожидании новых сообщений. Зато Борис, кажется, впечатлен цветом тетушкиной шевелюры.
Вручаю ему маленького ослика с пищалкой внутри, купленного на кассе в супермаркете, и в груди разливается тепло: беззубая искренняя улыбка племянника дорогого стоит.
— Я — розовое облако, мам. Спокойное и безмятежное.
— То есть, драться с Людой больше не планируешь?
Неопределенно пожимаю плечами: врать матери нехорошо, а заведомо невыполнимые обещания приравниваются ко лжи.
— Значит, не помирились... Ну вот что мне с тобой делать?.. — на ее лице проступает боль от возможного очередного похода к директору. — Слушай, как стилист я признаю: это смело и красиво, но как мать не могу одобрить подобные эксперименты!
— Подростковый возраст — период эмоционального отделения от родителей. И чем жестче родитель выстраивает рамки и навязывает свое мнение, тем сложнее он проходит, мам.
— Подозреваю, что рамок как раз и недостаточно... — вздыхает мама и уходит на кухню, а я быстро засовываю в ее сумку пару тысяч.
Алина, в силу жизненных обстоятельств сидящая на родительской шее, одобрительно кивает и подмигивает:
— А если все же отстранят?
— Не отстранят. Кто тогда будет в олимпиаде по химии участвовать?
— Молодец. И новый образ крутой. Кое-кто обязательно оценит.
Мы ужинаем картофельным гратеном в исполнении мамы — любит она простейшей привычной еде давать пафосные названия, — и допоздна болтаем ни о чем.
Безрадостные воспоминания улеглись, тусовка у Миланы кажется далеким кошмарным сном, случившимся не со мной. Как бы там ни было, я люблю свою неправильную, далекую от образцовой семью. За такие вечера.
А еще в солнечном сплетении поселилось ноющее, но приятное тепло, похожее одновременно на ожидание, тоску и осторожную радость. Оно разгорается сильнее и ярче, стоит подумать про Глеба.
Вымыв тарелку, прячусь в комнате и первым делом проверяю телефон. Сообщений нет.
На сей раз быстро разделываюсь с задачей: первоначальное решение увело меня в дебри, за которыми неизменно возникал все тот же Глеб.
«Чтобы жить, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость».
Ага. Не поленился и, ради моей мотивации, даже загуглил цитату Толстого...
Мама тихонько стучится, заглядывает в проем и желает приятных снов, вскоре смолкает колыбельная песенка в исполнении Алины и сонное бормотание Бори.
Выключаю настольную лампу, отваливаюсь на подушку и кутаюсь в плед. Из-за незадернутой шторы выползает ночь и мгновенно заполняет комнату. Тревога накрывает с новой силой, но я всматриваюсь в темные углы и стараюсь мыслить связно.
Что ж.
А ведь Глеб прав: если уделаю эту стерву, разом решу все проблемы. Больше не будет оскорблений, никто не встанет между мной и Артемом, и, возможно, школа навсегда реабилитируется в моих глазах?
Перспектива кажется настолько заманчивой, что по телу проходит легкая дрожь. Потягиваюсь до разноцветных звездочек, но эйфория не отступает.