Мечты темнокожей девочки

куфи.

И хотя мы знаем, что Бог избрал нас, свидетелей Иеговы,
мы с интересом слушаем его рассказы
о человеке по имени Мухаммед,
святом месте под названием Мекка,
силе и мощи всех чернокожих.

Мы сели вокруг него и следим за плавными движениями его рук.
Голос у него звучит тише и спокойнее, чем раньше, до тюрьмы.

Когда дядя достает маленький коврик для молитвы, я опускаюсь на колени рядом с ним в надежде увидеть эту его Мекку, в надежде понять, что это за место, которое он называет «земля обетованная».

– Слушай свое сердце, думай головой, – говорит он мне, склонив голову. – Обетованная земля там, впереди. Ты сама поймешь, когда попадешь туда.

Власть народу
С экрана телевизора женщина по имени Анджела Дэвис говорит о революции и призывает чернокожих людей бороться за свои права.

И теперь мы с Марией ходим по улицам с поднятыми вверх кулаками, подражая Анджеле.
Мы читаем о ней в «Дейли ньюс», бежим к телевизору, как только слышим репортажи о ней.

Она сильная и красивая, и, когда улыбается, у нее точно такая же щелочка между зубами, как у меня. Мы мечтаем убежать в Калифорнию и вступить в ряды «Черных пантер», ведь Анджела тоже член этой организации.

Она говорит, что не боится отдать жизнь
за то, во что верит,
но умирать без борьбы не собирается.

ФБР разыскивает Анджелу Дэвис по всей Америке и называет ее особо опасной преступницей.
И все-таки я еще многого не понимаю.
Например, почему кто-то должен бороться и даже умирать за то, во что верит?

Почему полицейские хотят заточить в тюрьму тех, кто старается изменить мир?

– Мы не боимся отдать свои жизни за то, во что верим! – кричим мы с Марией, высоко подняв кулаки.
Но все же обе считаем – лучше верить во что-то и быть живым.

Во весь голос
Мама рассказывает нам, что «Черные пантеры» делают очень многое, чтобы чернокожим детям легче жилось в этом жестоком мире.

В Окленде они начали выдавать бесплатные завтраки детям бедняков. И теперь школьники из бедных семей могут перед школой съесть блинчики, тосты, яйца, фрукты. По телевизору показывают довольных сытых детей, которые распевают о том, как гордятся тем, что они чернокожие. Мы забираемся на основания фонарных столбов и поем эту песню, громко выкрикивая: «Сказать во весь голос я не боюсь: я чернокожий и этим горжусь!»,
пока мама не зовет нас из окна:
– Ну-ка слезайте, пока шею не сломали!

Я не понимаю эту революцию.
В Бушвике есть улица, которую нам нельзя переходить, она называется Уайкофф-авеню.
На другой ее стороне живут белые. Однажды там побили мальчика из нашего дома за то, что он шел по их стороне.
Одно время у нас в доме жили четыре белые семьи, но потом все они переехали, кроме одной пожилой дамы,
которая живет у самого дерева. Иногда она приносит нам печенье и вспоминает давние времена, когда в районе жили и немцы, и ирландцы, и даже несколько итальянцев на Уилсон-авеню.
– Кого только здесь не было – все народы, – говорит она.
Ее печенье такое вкусное, что я не произношу: «Кроме нас, темнокожих».

Здесь все знают, где им место.
Не как в Гринвилле, конечно,
но и бриллианты на мостовой здесь не валяются.

Я так и не могу понять, как можно
заставить людей жить дружно.

Скорее всего, никак.

Анджела Дэвис улыбается, красивая, с милой щербинкой между зубами, поднимает вверх сжатый кулак, говорит:
– Власть народу, – и смотрит из телевизора прямо мне в глаза.

Может быть, Мекка
У нас в доме живет совсем молоденький паренек, у которого нет руки. Мы зовем его Левша.
Он рассказывает нам, что потерял руку
во Вьетнаме.
– Это все война. Вам повезло, что вы слишком маленькие и не попали туда. Да сейчас-то уже не больно, – говорит он нам, когда мы обступаем его.
Но глаза у него грустные, и иногда он целый день молча бродит по кварталу туда-сюда.
Когда мы кричим ему «Привет, Левша!», он и не смотрит в нашу сторону.

Порой по вечерам я опускаюсь на колени рядом с дядей
и смотрю в сторону Мекки.
Может быть, именно в Мекку уносится Левша в своих мечтах,
когда мысли о потерянной руке становятся невыносимыми.
Может быть, Мекка – это приятные воспоминания, и подарки, и рассказы, и стихи, и арроз кон пойо, и семья, и друзья…

Может быть, Мекка и есть то самое место, которое ищет каждый из нас…

– Она там, впереди, – говорит дядя.

И я знаю, что сразу пойму, когда попаду туда.

Революция
– Не жди, что в школе тебе что-нибудь объяснят про революцию, – говорит дядя. – Она совершается на улицах.

Уже больше года, как он вышел из тюрьмы.
У него снова прическа в стиле афро, легкий ветерок играет в его волосах, когда мы с ним идем в парк.
Он крепко держит меня за руку и не отпускает, хотя мы уже перешли Никкербоккер-авеню, да и я не в том возрасте, когда нужно водить за ручку и всякое такое…

Революция – это когда Ширли Чисхолм баллотировалась в президенты, а весь остальной мир гадал, что же будет, если во главе Белого дома вдруг окажется чернокожая женщина.

Когда я слышу слово
революция,
то представляю карусель
с красивыми лошадками, которые бегут по кругу
и, кажется, никогда не остановятся. Представляю, как я, как всегда, выбираю лиловую и забираюсь на нее. У меня получается ухватить
золотое кольцо, и я выигрываю, а музыка звучит так нежно.

Революция не закончится никогда, всегда будет происходить.

Мне хочется записать на бумаге, что революция как колесо истории, которое крутится всегда, сегодня здесь, завтра там. Как карусель. Мы садимся на нее и на короткое время становимся частью истории. А потом карусель останавливается, и наступает очередь других.

Мы медленно идем по парку, и впереди я вижу большие качели. Они свободны и ждут меня.

А когда я запишу все, что хочу, наверное, закончу так: