Одержимость романами
После второго свидания я привела Калеба домой и прижала его к себе. Стройный, но сильный, он опустил меня на матрас, сорвал мою рубашку, расстегнул бюстгальтер и помог стащить джинсы. «Почему только я здесь голая?» – притворно возмутилась я, указывая на кипу одежды. Калеб со смехом разделся и расположил губы между моими бедрами. Я впервые осмелилась посмотреть на него – по-настоящему посмотреть, не отводя взгляда, как с другими мужчинами. На меня нахлынули чувства, к которым я не была готова, которые никогда не испытывала, поэтому я встала на четвереньки и выжидающе уставилась в стену.
Калеб одновременно удивился и развеселился при виде этого.
– Что ты делаешь?
– Трахни меня сзади, – попыталась я прозвучать соблазнительно и уверенно.
Он рассмеялся, и я недоуменно оглянулась, чувствуя неловкость.
– Прости, это выглядело как-то чересчур бездушно. Я хочу смотреть на тебя.
От изумления я не знала, что ответить. Калеб пощекотал мои ребра и попытался извиниться, но я покачала головой и согласилась с ним. Никто из мужчин раньше не замечал этого.
Откинувшись на подушки, обнаженные, мы разговорились. Он рассказал, как раньше панически боялся забыть свои сны и в университетские годы приобрел привычку нашептывать по утрам обрывки воспоминаний в диктофон.
– И что ты делал с ними? Переслушивал старые сны? Что они значили для тебя?
Калеб ответил, что ему нравилось просто пересказывать их вслух: «Так я просыпался».
А я рассказала, как мне казалось, будто плюшевые игрушки оживают в темноте спальне и придвигаются ближе ко мне.
– Страшно, – заметил он.
– Они мне нравились.
Утром мы снова занялись сексом, и на этот раз вышло куда лучше, просто замечательно. Мой мозг отключился.
Калеб снова позвал меня на свидание, и еще, и еще, пока однажды июльским утром я не проснулась с саднящим горлом, жаром и ознобом: врач подтвердил грипп. Я шесть дней не могла вылезти из постели. В лучшем случае это причиняло неудобства, а в худшем убивало всю романтику: мы не обсуждали наши отношения, и я боялась, что Калеб за это время найдет кого-то еще. Кого-то получше. Я боялась, что поговорка «с глаз долой, из сердца вон» подходит для нашего случая.
«Если это был хитрый трюк, чтобы избавиться от меня, то он не сработал, – написал Калеб на шестой день. – Я отлично готовлю суп и чай и читаю сказки на ночь (могу принести «Там, где живут чудовища»). Просто дай знать, если тебе нужна моя помощь :)»
Я перечитывала его сообщения снова и снова и чувствовала, как впервые в жизни без памяти влюблена, хотя это «без памяти» звучит ужасно, будто теряешь драгоценный контроль.
В итоге в конце июля, спустя почти три месяца с начала свиданий, наши отношения стали официальными. Впервые в моей жизни. Теперь я была чьей-то девушкой – девушкой Калеба.
Мама, увидев его фотографию, сказала: о, да он прямо как модель. Папа, узнав, что Калеб – математик, заявил: умник, значит. Калеб был идеальным – и в то же время реальным и моим.
В то время о Розмари и речи не шло. Я провела целое лето, не зная ничего о ней. Она появилась в моей жизни с морозом.
* * *
Две недели назад, в самом начале октября, Калеб пригласил меня на концерт малоизвестной группы из Уэльса – они выступали на небольшой концертной площадке в Нижнем Ист-Сайде. «Они из соседнего города», – прошептал он с гордостью, хотя его заслуги в этом не было. После концерта мы неспешно направились в бар, и тут пошел дождь. «Даже погода как дома», – усмехнулся Калеб, и его акцент магнитом притянул меня ближе, когда холодные капли с неба застучали по тротуару.
Пока с бутылок пива «Пасифико» стекал конденсат, а по окну струились капли дождя, я жаловалась, что мои волосы распушились и вьются. Калеб обернул несколько прядей вокруг указательного пальца и заметил, что ему нравится, как они приподнимаются от дождя, будто пар. Вскоре после этого я перестала выпрямлять волосы.
Наконец он выпутал указательный палец и поставил свой «Пасифико» на стол.
– Так, мне, пожалуй, следует сказать тебе, что моя бывшая пару дней назад прислала мне письмо, – произнес он. – Мы не виделись где-то год: в последний раз она так разрыдалась, что нам пришлось уйти из кафе.
Мои пальцы судорожно сжали бокал.
– И что… что было в этом письме?
– Да ничего такого. Она спросила, как дела, предложила встретиться. Я, наверное, напишу что-то короткое в ответ. Но… – и тут Калеб посмотрел мне в глаза в поисках то ли разрешения, то ли благодарности, – встречаться с ней я не планирую.
– Что ты имеешь в виду? Как вы можете увидеться? Ты поедешь домой на Рождество?
Он покачал головой:
– Нет, она здесь. В Нью-Йорке. Американка, как ты. Она училась за границей, в Сент-Эндрюсе, так мы и познакомились, но затем она вернулась в Нью-Йоркский университет.
Мой позабытый напиток оставил мокрые следы на барной стойке.
– Мы знакомы почти полгода, и ты впервые упоминаешь о ней?!
– Ну, я думал, это в прошлом! Мы не общались до этого письма, которое пришло буквально вчера…
– А вдруг я прошла мимо нее на улице, не зная об этом!
Он был поражен:
– Прости! Я вовсе не собирался скрывать это.
По правде говоря, девушка из Сент-Эндрюса упоминалась несколько раз, равно как и эмоциональный срыв после их разрыва, но я-то наивно полагала, будто его бывшая надежно заперта в прошлом, за границей, с акцентом, как у него. Акцентом, в котором для него нет ничего необычного. Калеб никогда не упоминал, что пересек океан, чтобы быть с ней.
Но теперь-то я знала и начала жадно выспрашивать подробности.
– Вообще-то она из издательского мира, – сказал он. – Много читает, как и ты.
Теперь вероятность того, что мы могли оказаться знакомы, только возрастала.
– Боже, чем именно она занимается? Где она работает?
– Сюрприз, сюрприз, я предпочел бы больше не говорить о ней. Вечер был таким чудесным. Не хочу его портить.
Я оставила его в покое – по крайней мере, на время, – но в душе задавалась вопросом: Калеб не назвал мне ее имени, значит ли это, что он еще недостаточно мне доверяет или хочет сохранить эту часть своего прошлого – ее – при себе? Или так он подчеркивал мою реальность, в то время как она всего лишь переменная; как в математике – одна из множества. Прошлое. Но мне отчаянно хотелось знать ее имя.
Почему она вдруг объявилась спустя год после разрыва? Интересно, сколько черновиков она набросала и переписала, прежде чем письмо ушло Калебу? А ее фразы – они короткие и отрывистые или длинные, мечтательные, полные самооправдания? Сколько раз она использовала слово «мы»? Использовала ли она восклицательные знаки (глупо) и двоеточие (показушно)?