Расписание тревог
— Силен, мартышка, — привычно удивился он.
— Я тоже купался в прошлом году, — как-то смущенно и по-мальчишески хвастливо сказал Ветлугин. — А теперь нельзя: язва.
Борис понимающе кивнул.
— Ну, тебе все ясно? — спросил Ветлугин, заторопясь и пристально глядя в глаза Борису.
— Да вроде все, — виновато ответил тот.
— Ну и поезжай!
Резко отвернувшись, мастер зашагал к установке.
Борис посидел в кабине несколько минут, ожидая, что кто-нибудь подбежит с поручением, но никто не подбегал, поручения все были сделаны накануне, и он, опять вздохнув, включил зажигание.
Прострельно четкий березняк с сосульками на веточках от вчерашнего солнца расступился — вездеход, рыкнув мотором, выкатился на зимник.
Борис мягко повел его в глубоких, расхлюстанных колеях, клял эти колеи, тоскуя по твердому грунту, где можно было взять скорость.
По обе стороны зимника тянулось заснеженное болото с жидкими прутиками тальника и еловым хилым кисличником. Человеку приезжему этот мертвый, придавленный снегом рям показался бы бесконечным, однако Борис был коренной житель и унылый пейзаж его нимало не трогал. Он знал, что болото не скоро, но кончится и тогда начнется самый трудный участок пути по отрожной тайге.
Сильно заботила его правая гусеница. На ней осталось семьдесят восемь траков вместо восьмидесяти пяти. Он уже нарушил инструкцию, по которой ходовую часть полагалось менять сразу, как только полетит шестой по счету трак. Он набегал уже восемь тысяч километров при норме шесть и гордился этим на буровой, а в дороге переживал.
Но еще больше удручала его цель поездки. Официально он направлялся в Сургут — в транспортный цех на ремонт. Но это была афиша, а на самом деле ехал Борис отсиживать присужденные ему в январе десять суток.
Причиной тому была история с бочкой. Новый год они встречали на предыдущей скважине, в поле, и управление прислало к ним деятеля из орса с подарками. Деятель привез пряников и елочных игрушек, а спиртного — ни грамма, даже шампанского. Борис, психанув, привязал к автолавке железную бочку из-под горючего. Надо было слышать, как она загромыхала, когда автолавка тронулась. Деятель психанул тоже, полез на рожон. Борис показал ему немного бокса и немного борьбы, а на десерт — немного футбола. Все думали, что инцидент, таким образом, можно считать исчерпанным.
Но после праздника Бориса по рации пригласили в суд.
Связывалась с буровой сама судья:
— Я — Одуванчик, я — Одуванчик. Вызываю Ромашку, вызываю Ромашку.
— Ну, я — Ромашка, — отвечал Ветлугин. — Кто вызывает?
— Народная судья Шкодских, — представился Одуванчик. — Передайте водителю «атээс» Шумилову, что его приглашают в суд. Соня-Уля-Дуня. Как поняли? Прием.
— Насчет девушек вас понял, — сказал Ветлугин.
— А что неясно?
— Неясно, почему вы Одуванчик. Вам больше подошло бы другое.
— Какое? — ревниво спросил Одуванчик.
— Анютины глазки.
— Я подумаю, — отозвался не сразу Одуванчик.
Борис в суд не поехал, и через несколько дней судья опять вышла в эфир:.
— Передайте Шумилову, что ему необходимо явиться в КПЗ. Катя-Поля-Зоя.
— А Соня-Уля-Дуня как же?
— Уже не нужно. Мы дали ему семь суток за оскорбление работника орса и трое — за неявку в суд. Как вы думаете, Василек лучше звучит, чем Одуванчик?
— Анютины глазки лучше, — с сердцем сказал Ветлугин.
Оттягивать отсидку дальше было нельзя, близился конец бурения, когда вездеход особенно нужен, потом — переезд на новую точку, а там начиналась весновка, и Борис мог бы попасть в милицию только в июне. И получить дополнительно полгода принудработ.
«Ну не дурак ли я? — терзал теперь он себя. — Правду дед говорил: «Ума нет — беда неловко».
Чтобы заглушить угрызение совести, Борис подумал о предстоящих лишениях и разжалобил себя этими мыслями, Он решил даже запеть какую-нибудь подходящую для узника песню, но в памяти ничего не нашлось и упрямо лезла на язык строчка из марша, которому учили его в ремеслухе. Он гнал ее от себя, стараясь припомнить, что-нибудь щемяще-грустное, и не мог вспомнить. Тогда, вздохнув, он стал вытягивать ремесленный этот марш.
— «Ро-о-дину ра-ду-я, сил не щади-и-и… — причитал он. — Слава кры-ла-та-я ждет впереди-и-и…»
Вдруг он оборвал себя и дал газ: на дорогу вымахнула лиса. Растерявшись, оглушенная ревом мотора, понеслась впереди.
— Догнать и перегнать! — приказал себе Борис, прибавляя скорость. Но дорога сворачивала влево, и Борис свернул, а лисица ударила по прямой.
— Н-да, — омрачился он, отпуская педаль.
Легкая досада на лису соединилась с общим подавленным его настроением.
— «Слава-а кры-ла-та-я ждет впереди…» — с еще пущей печалью запел он.
Впереди ждали его десять суток и стрижка под ноль.
«Уродуемся тут! — желчно подумал он об этих болотах, о морозе и об общей неустроенности своей жизни. — Уродуемся, а тут такие неприятности… наголо стричь. Если под ноль, так, значит, и бородку мою аннулируют?!»
— «Родину радуя, сил не щади!» — озлобясь, со слезой в голосе, взревел он, переводя рычаги.
2В бывшем хантыйском поселке Борис решил перекусить. Здесь, между прочим, жил его братишка Володька, но теперь он был в Ленинграде на зимней сессии. Борис свернул к рабочей столовке и поставил машину под самое окно, чтобы можно было следить за ней. «Здешний народ очень рассеянный, — рассуждал он при этом. — Сдунули же прошлый раз подфарники…»
Он захлопнул кабину, поднялся на крыльцо. Дверь оказалась заперта. Борис подергал ее, потом зашел с черного хода и постучал сапогом.
На стук выкатился повар, в камилавке и с полотенцем вокруг того места, где у людей обычно бывает талия, разочарованно взглянул на Бориса.
— Чо тарабанишь?
— В гости к вам.
— Дак ведь… перерыв, — сказал повар, вглядываясь в конец улицы.
— А мне за простой не платят! — Борис потянулся носом к запашистому теплу, хлынувшему из двери.
— В двенадцать приходи, — сказал повар.
— Ты опупел, кормилец? Десятый час только!
— Ну и не помрешь.
— Хм!
— Да где этот паразит? — с тоской пробормотал повар.
— Какой паразит? — спросил Борис, подвигаясь к дверям.
— Такой…
— А все-таки?
— Кутузов, милиционер! — раздраженно ответил повар.
Борис озадаченно остановился.
— А… зачем тебе Кутузов?
— Да вон! — всхлипнул повар. — Бра́згается! В соус плюет. Щи флотские выпил!
— Кто бра́згается? — не понял Борис. — Ты подбери нюни-то.
— Фулюган на кухне у нас, — объяснил повар, сморкаясь в полотенце.
— Так бы и сказал, — повеселел Борис. — А то — милиция, милиция. На общественность надо опираться.
Повар с надеждой поглядел на Бориса, приценился к его саженным плечам.
— Одному тебе не справиться.
— Мне-то?! А Кутузов что? С армией, что ли?
— Дак у Кутузова наган.
— А ну, где этот хунвейбин?!
Борис решительно двинулся к двери и в кухонном чаду увидел здоровенного детину в выворотном полушубке и в шапке с развязанными наушниками. Детина мрачно чавкал над котлом с кашей.
— Рубаешь? — зловеще спросил Борис.
— Ну.
— Сгинь.
— Чо тебе? — прервался детина. — Сгинь, говорю!
— Счас, — сказал детина, потянувшись к бачку с компотом.
— Ах ты, зараза…
Борис уперся ногой в зад детине; ухватив за воротник, рванул на себя. Детина рухнул, выпучил от неожиданности глаза. Борис поволок его по осклизлому полу, скатил с крыльца.
Обрадованный повар шмыгнул на кухню с явным намерением запереться. Борис погрозил ему кулаком.
— Ты чо толкаешься? — спросил детина.
— А как с тобой еще?
— Как… Я пятеро суток кору жрал! — захрипел оскорбленный детина. — Да двои спал, утром только очухался, Я что, Зиганьшин-Поплавский — семь суток не жрать?
— Заблудился, что ли?
— Ну. Пять суток по тайге кружал…
— Так.
— Эдак, — прокряхтел детина, с трудом вставая. — Ты думаешь — сильный, да? Я б тебя пополам перервал.