Казнить нельзя помиловать

Естественно, с тех пор выражения вроде «слабоумный», «умственно неполноценный» и «умственно отсталый» сменились более удобоваримой формулировкой «страдающий расстройством обучения».
Мы никогда не боялись, что Джордан сбежит и кинется убивать направо и налево, как Штраффен, но все же, чем ближе был день, когда мы должны были отпустить его в город, тем больше головной боли мне это доставляло. Примерно через два месяца после того, как Джордану впервые разрешили погулять без надзора, кто-то из сотрудников увидел, как он сидел за уличным столиком у кафе и ворковал с неизвестной брюнеткой. Нам он о ней не рассказывал, а в ответ на прямые вопросы отрицал ее существование – враждебно и с вызовом. Между тем обо всех романтических и даже дружеских отношениях вне больницы полагается сообщать нашей команде. Эта часть работы, роль оруэлловского Большого Брата, всегда смущала меня. Не для того я сдавал зубодробительные экзамены и зубрил учебники, чтобы превращаться в разрекламированную няньку для возмущенных юных бунтарей. На каком-то уровне мне казалось глубоко неправильным поучать взрослого мужчину, что ему разрешается и чего не разрешается в отношениях с противоположным полом. Но вдруг эта неизвестная, которая привлекла его благосклонное внимание, станет его жертвой? Или, избави Боже, она несовершеннолетняя? А вдруг у него внезапно случится рецидив и он сделает ей что-то плохое? Вдруг устроит очередной пожар, но на этот раз спасатели не успеют вовремя вмешаться? Каким бы маловероятным ни был подобный сценарий, за границы возможного он все же не выходил. А отвечал за Джордана в конечном итоге именно я.
Эта загадочная девушка стала камнем преткновения и яблоком раздора в наших отношениях. Джордан страстно и возмущенно отрицал ее существование как таковое. Доказательств у нас не было. Наш сотрудник не мог обознаться. Я сомневался, справедливо ли перестать отпускать Джордана из больницы. Я подозревал, что он лжет, но это лежало далеко за пределами оправданных сомнений. Похоже, невозможно было найти практическое решение, которое было бы и справедливым по отношению к нему, и обеспечивало бы безопасность потенциально несуществующей девушки. Когда я все же собрался с духом и подступился к Джордану с вопросами о ней, он разразился ругательствами и швырнул степлером в окно в дальней стене ординаторской. Окно не разбилось – оно было армированное, – но со степлером произошла трагедия, и он больше никогда не сможет скреплять документы. Затем Джордан обрушил на меня поток расистских оскорблений. Мне бы испугаться, но нет же. Не знаю, в чем дело, – то ли я от природы такой храбрец, то ли просто притерпелся. Услышав разговор на повышенных тонах, в дверь сунулись две медсестры. Джордан взял себя в руки и вместо слов вперил в меня испепеляющий взгляд. Я помотал головой, чтобы медсестры ушли, хотя, положа руку на сердце, большинству других пациентов пришлось бы отведать иглы и/или отправиться в изолятор. Похоже, я вечно потакал Джордану, иногда бессознательно. Но словесных оскорблений оказалось достаточно, чтобы отложить прогулки на две недели. Дилемма решилась сама собой, хотя это и была пиррова победа.
Месяца полтора Джордан со мной практически не разговаривал. В какой-то степени это было для меня облегчением после такой словесной стычки. Несмотря на стоицизм во время этого инцидента, я потом несколько дней обижался на Джордана. У меня было ощущение, что меня предали, хотя непонятно, почему. Кроме того, во мне нарастала обида, что этот способный, умный юноша, которому был уже 21 год, своими руками удлинил себе срок пребывания в больнице, и без того постоянно растущий. И этому чувству не помогло даже то, что я понимал, что эмоционально слишком вкладываюсь в Джордана.
Несколько месяцев спустя лед между нами начал таять, и Джордан стал пользоваться возможностью выйти в город должным образом. А потом в один прекрасный вечер он вернулся – якобы после посещения местного тренажерного зала – и от него пахло спиртным. Когда медсестры отпустили по этому поводу какие-то замечания, он оскорбился и разразился возмущенной речью, достойной «Оскара». Только вот Джордан не знал, что у нас есть алкотестер. Меня снова позвали в ординаторскую и потребовали высказать свое мнение. Джордан объяснил, что выпил всего пинту – ведь сегодня такая прекрасная погода. Алкотестер показал три пинты, и на улице моросил дождь. Джордан взмолился не лишать его прогулок. Да и жалко было делать это незнамо в который раз, в очередной раз откладывая его прогресс. Лично мне было все равно, сколько пинт выпил Джордан, две, три или четыре. Алкоголь не входил в число его факторов риска и не играл никакой роли в поджоге, из-за которого он очутился у нас. Впрочем, сам я, наоборот, пил тогда лишь теоретически, поскольку в мою жизнь бульдозером въехали родительские посиделки и отцовские обязанности.
 
Помимо откровенной лжи, беда была и в другом: если Джордану сойдет с рук такого рода поведение, это станет прецедентом. Некоторые мои пациенты, в отличие от Джордана, получали большие дозы медикаментов, которые взаимодействуют с алкоголем, а кое-кто, выпив, становился расторможенным и буйным. Были среди них и выздоравливающие алкоголики. Если бы мы ослабили правила ради Джордана, это могло запустить цепную реакцию среди остальных больных. Они бы решили, что Джордан у нас в любимчиках, либо заметили бы слабость, которой можно воспользоваться.
Последней каплей стало одно пасмурное утро. Я сидел в кабинете, и мне предстояло еще несколько часов проработать над срочным судебным отчетом, который нужно было подать завтра утром, и тут мне позвонила медсестра.
– Он опять за свое, – сказала она.
Я понял, кого она имеет в виду и что именно произошло, не успела она и слова добавить. По-видимому, Джордан заметил слабое звено в моей кольчуге, когда я простил ему возвращение в нетрезвом виде, и на сей раз вернулся пьяный в стельку. Он, естественно, все отрицал и отказался дышать в алкотестер. Я бросил трубку, запер дверь и заорал. Прошел по отделению, стараясь дышать поглубже. Мне нужно было попасть в палату Джордана, поскольку выходить он отказался. Едва я открыл дверь, меня окатило волной пивного перегара. Сначала Джордан отрицал, что вообще пил, потом заявил, будто я сказал ему, что ему разрешается пить на прогулках, – и вдруг сорвался. Ринулся ко мне, ткнул мне пальцем в лицо и прижал спиной к платяному шкафу, разбив зеркало. Глаза у него были безумные, щеки приобрели оттенок раскаленного докрасна металла, из уголка губ текла слюна. Его тирада была тщательно продумана. Между взрывами крайне расистской ругани он, как ни парадоксально, обвинял меня в том, что я веду себя с ним как расист. Он сказал, что у него есть друзья, пригрозил, что меня выследят до дома и вырежут всю мою семью. «Замочат пером под ребро», цитируя его сленг.
Мне грозили далеко не в первый и не в последний раз за время работы, но тут я чувствовал, что все это какое-то очень личное, нутряное. Не нажал тревожную кнопку, которую мы обязаны носить на ремне, предположив, что Джордан успокоится, как всегда бывало раньше. Другой больной услышал крики из комнаты Джордана и сказал медсестрам, а те вызвали бригаду быстрого реагирования. Они окружили Джордана и дали ему успокоительное. Когда на тебя кричит пациент, это очень унизительно для врача как для властной фигуры, потому что мне нельзя было возражать ему. Как он смеет обвинять меня в предвзятом отношении к нему? Я, наоборот, прогнулся ради него, отстоял его право на прогулку, несмотря на сопротивление своих же коллег. Так что мне очень даже хотелось наорать на него в ответ. Но то, к чему это привело и чем кончилось, лишило меня всякого желания оставить за собой последнее слово. У меня не было выбора – я покорно побрел вон из его комнаты, провожаемый гнусной усмешкой и еще несколькими оскорблениями в виде взглядов.
Я никому не сказал ни о том, что Джордан пихнул меня на шкаф, ни об угрозах расправы. Может быть, напрасно. Некоторые мои коллеги даже заявили бы в полицию. Угрозы расправы, строго говоря, – это преступление, а раз пошла такая пьянка, что мной разбили зеркало (простите за каламбур), это, строго говоря, могло считаться нападением. Но мне было не страшно – скорее обидно. Я думал, у нас есть какое-то взаимопонимание (да, извращенное). И, признаться, мне помешал обратиться к властям и еще один фактор – время. Вечерело, а мне предстояло еще несколько часов набирать и редактировать этот противный судебный отчет. Опыт научил меня, что вызовы из нашей психиатрической клиники для полиции обычно не в приоритете (думаю, это логично, учитывая, что виновные в угрозах и нападениях были уже задержаны), и могло случиться, что я прожду несколько часов, прежде чем приедут полицейские. А возможно, мне, невзирая на все случившееся, из бессознательного фаворитизма не хотелось в очередной раз портить досье Джордана и еще сильнее ставить под удар его выписку, которая и без того никак не давалась нам в руки. Месяца через полтора он выдавил что-то вроде извинения. Я в ответ формально пожал плечами. Сейчас я понимаю, что надо было воспользоваться случаем подробно обсудить этот инцидент. Не столько ради того, чтобы увидеть, как Джордан корчится, сколько ради того, чтобы позволить ему осознать последствия своих поступков и понять, как легко испортить отношения и оттолкнуть от себя людей.