Одиссея мичмана Д...
С началом первой мировой войны Домерщиков засылается в Россию и внедряется в среду русского флота. Сначала он изучает подводное дело, а затем проникает в отряд особого назначения. Оттуда в качестве старшего офицера «Пересвета» матерый резидент отправляется на Север, где в нарождающейся русской флотилии англичанам весьма важно иметь своего человека.
Упустив корабли Бестужева-Рюмина, британцы намерены разделаться с «Пересветом», и господин Домерщиков получает деликатное задание. Выполнить его не составляет для него особого риска. Как старший офицер, он вхож в любое помещение на корабле; как бывший артиллерист, он знает самые уязвимые места. И наконец, железное алиби: война. Крейсер входит в зону боевых действий, и что бы с ним ни случилось – виноваты германцы, их мины и подводные лодки. А если возникнут какие-либо подозрения, то пусть они, решает Домерщиков, падут на голову немца же – старшего артиллериста Ренштке. План его довольно прост и сравнительно безопасен. Накануне выхода он берет у Ренштке сигнальный ящик для залповой стрельбы, зная, что он хранится вместе с прочими артиллерийскими приборами в выгородке тринадцатого погреба.
Ящик ему нужен якобы для занятий с офицерами. Занятия он проводит – все это документально подтверждается. А потом возвращает ящик Ренштке, зная, что тот отошлет его в выгородку тринадцатого погреба. Вложить в ящик запальное или взрывное устройство ничего не стоит, тем более что крышка запирается, а ключ старший офицер оставляет у себя, как бы забывая его вернуть. Когда дело будет сделано и ящик-мина окажется в выгородке, он постарается избавиться и от этой последней улики – отдаст ключ Ренштке. Через два часа после выхода из Порт-Саида сигнальный ящик воспламеняется и взрывает сложенные в выгородке огнеприпасы. Это тот самый первый легкий взрыв, который отмечают в своих показаниях почти все пересветовцы. Затем детонирует весь погреб главного калибра, и крейсер горит, тонет, исчезает под водой навсегда… К великой удаче Домерщикова, Ренштке среди спасенных не оказалось. Труп старшего артиллериста море выбросило спустя две недели после катастрофы. Его обнаружил патруль пограничной стражи, объезжавший береговую черту. Тело было сильно разложено и обезображено трением о песок. В кармане брюк нашли ключик от сигнального ящика. Вот он!
Иван Симеонович отстегнул с пояса брелок и положил передо мной старинный бронзовый ключик, синевато-зеленый, должно быть, от двухнедельного пребывания в морской воде.
– Можете улыбаться, но я верю в амулеты… В свое время ключик был приобщен к делу. Однако не все документы и вещественные доказательства осели в архивах. Следствие велось в четырех городах, революция и гражданская война помешали собрать все материалы воедино. И я горжусь тем, что спас и сохранил, пожалуй, самые важные бумаги…
Старый юрист бережно упрятал прочитанные мною листки в картонный переплет с окованными уголками. Я смотрел на него с чувством, близким к восхищению. Проделать такую работу – просто так, бескорыстно, из одной лишь любви к истине… Я встречал разных чудаков: одни собирали крышки водосточных люков, другие охотились за старинными фотоаппаратами, третьи все свои свободные часы и дни просиживали в библиотеках и архивах, выискивая неизвестные страницы Булгакова или пытаясь решить историческую загадку – откуда в войсках Александра Македонского взялись слоны. Человек, сидевший рядом со мной, безусловно, принадлежал к последнему, самому почетному разряду одержимых искателей.
– И что же было дальше? – нарушил я минуту торжественного молчания.
– Истина восторжествовала. Хотя подозрение и пало на Ренштке, были даже арестованы все письма, которые он не успел получить, тем не менее Домерщикова разоблачили, судили и отправили в Сибирь. Но это произошло при советской власти – где-то в середине двадцатых годов.
– Минуточку! Но Еникеев говорил мне, что Домерщиков погиб в Атлантике на вспомогательном крейсере «Млада».
– Погиб? Вздор, вздор… Я хорошо знаю: он вернулся в Россию, жил в Ленинграде и даже был капитаном на заграничных линиях. И все же его раскрыли, и он получил десятку. Что с ним стало дальше, мне не известно. А узнать было бы любопытно. Вам, например, это сделать проще, чем мне… Хорошо бы, если бы вы рассказали об этой истории через свою газету. Весь необходимый материал я вам предоставлю. Можете даже на меня и не ссылаться. Слава мне не нужна, тем более что вам будет затруднительно ссылаться на какого-то безвестного эмигранта. Я это понимаю… Кстати, я давно собираюсь передать эту папку в советское посольство. Такие документы должны храниться на Родине, ведь это же часть нашей отечественной истории. Но расстаться пока не могу. Розыски по «Пересвету» – дело всей жизни, и, может быть, главное дело… Не все еще закончено, что-то нуждается в уточнении. Во всяком случае, в завещании я уже распорядился. А так, как Бог положит.
Спасибо вам, молодой человек, за внимание, которые вы мне, старику, уделили. Буду рад, если слово мое отзовется на вашей ниве.
И знакомый мой церемонно откланялся.
Глава третья
«Я ДО КОНЦА ДОВОЛЕН СВОИМ ВЫБОРОМ»
В день ухода из Вены я успел выбраться в букинистический магазинчик близ речного вокзала, где стояли наши корабли. Мне сказали, что в этом магазинчике торгуют и русскими книгами. Но из русских книг оказались лишь словари да несколько разрозненных номеров журнала «Военная быль», издававшегося в Париже бывшими офицерами русской армии. Я перелистал наугад тощенькие брошюры и чуть не выронил одну из них. Во весь разворот чернели крупные буквы: «Поход и гибель линейного корабля «Пересвет». Под довольно объемистой статьей стояла фамилия Иванова-Тринадцатого. Сноска обещала продолжение в следующих номерах. Наскоро перерыв все журналы, продолжения я не нашел. Но и то, что попало мне в руки – походный дневник командира «Пересвета», – было чрезвычайно интересно. Я даже подумал – в шутку, конечно, – уж не подложил ли мой венский знакомый этот журнал специально для меня. Вроде бы как для затравки – разжечь азарт. Как бы там ни было, а я, забыв про все на свете, пробегал глазами колонку за колонкой.
Первым делом я отыскал в тексте то место, где речь шла о Домерщикове. Поскольку автор касался его личной жизни, он называл его не по фамилии, а по должности – старший офицер.
РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: «Старший офицер был прислан по моему выбору; и на его личности я несколько остановлюсь. Участник Цусимского боя в русско-японскую войну, он был интернирован со своим крейсером в одном из портов Дальнего Востока и, беззаботно нося мичманские погоны, увлек своими звездочками и миловидностью одну из местных звезд окружающего их американского „небосвода“ и, увлекшись сам, выбитый из равновесия, обезоруженный обстановкой своего корабля, не имея мужества и характера спокойно ожидать окончания войны, удрал с судна, а потом дезертировал в Австралию. Перенесенные им беды и невзгоды скитальческой жизни выработали и закалили его характер, и он достиг в Австралии обеспеченного положения, женился и превратился в солидного, делового человека американской складки. Однако совесть его, видимо, мучила за былой легкомысленный поступок, и вот, когда началась великая война, он просил через наше морское начальство разрешения вернуться в Россию и принять участие в войне. Ответа на его просьбу не последовало, и он решил на свой страх и риск вернуться в С. – Петербург. Несмотря на десятилетний срок давности, он был предан военному суду и приговорен к разжалованию в матросы и к смертной казни, но государем императором последняя было заменена посылкой на фронт. На фронте он попадает в пулеметную морскую команду при Дикой дивизии, коию возглавлял е. и. в. великий князь Михаил Александрович. Беззаветная храбрость и полное презрение к смерти быстро выдвигают его в глазах начальства, он последовательно награждается четырьмя Георгиевскими медалями, потом всеми четырьмя степенями Георгиевского креста, после чего, по ходатайству великого князя, ему выходит высочайшая амнистия и возвращается офицерское звание, с производством в лейтенанты, в каковом чине он вновь, за свои боевые действия, награждается Георгиевским оружием и производится в старшие лейтенанты. В 1915 году, в бытность мою в Одессе в составе готовившейся десантной операции на Турецкий фронт, судьба сталкивает, знакомит и сдружает меня с ним. Вполне понятно, с каким нетерпением я ожидал теперь его приезда на смену старому старшему офицеру, который, благодаря своей сухости характера и непониманию матросской души, сильно вооружил против себя не только офицеров, но и команду. Хотя я заранее предвидел, что новому старшему офицеру, при его молодости и неопытности, будет трудно наладить правильный ход корабельной жизни, но его боевой стаж, почти с полным Георгиевским бантом, и спокойный характер будут благотворно влиять на личный состав и в продолжение плавания создадут ту душу корабля, о которой я говорил выше, ну а в технических трудностях его работы рассчитывал подсобить ему лично и с помощью специальных офицеров. Я не ошибся в своих расчетах: с его прибытием настроение офицеров и команды сделалось спокойнее, уравновешеннее, нервность пропала, исчезло применение физических мер воздействия и уничтожены всякие дисциплинарные взыскания, отражающиеся на самолюбии команды, – вообще я был и остался до конца доволен своим выбором».