Я — особо опасный преступник

 Декабрь 1985 года Пермская пересыльная тюрьма
 ЧАСТЬ II 
 Вне гармонических звучаний
 жесток и жёсток этот мир…
 Из жести кружка, миска, чайник,
 вагон, собака, конвоир.
 Стук металлической посуды
 и грохот кованых дверей…
 XX век — палач, паскуда,
 по горло музыки твоей.
 Кровь на губах. Твои ноктюрны
 для жести водосточных труб
 звучат по пересыльным тюрьмам:
 на жести спят, из жести пьют…
 И снова двор тюрьмы, машина,
 конвой, шипящий жесткий свет.
 Где та железная пружина,
 что в жизни держит этот бред?
 Да наяву ли это с нами?
 Откуда слышится хорал?
 Кто там кровавыми губами
 тюремный снег поцеловал?
 Кого уводят? Чьи объятья?
 Глаза слезятся на ветру…
 На металлическом распятьи
 Христос приварен ко кресту.
 Декабрь 1985 года Пермская пересыльная тюрьма
 21 декабря 1985 года. Письмо из зоны 
Натанька родненькая! Миленькие мои девочки! Вот я на месте, и вот мой адрес, если его у вас еще нет: 618263, Пермская обл., Чусовской р-н, п/о Копально, пос. Кучино в/с 389/36. Теперь жду не дождусь ваших писем. Пишите все-все о себе, письма длинные-длинные, подробные-подробные. Чем больше подробностей, даже мелочей, тем лучше: и как каждый день у каждой из вас проходит, и во что Катька играет, и что Сонька рисует, и какие уроки задают в школе, и где в гостях были, и с кем дружите и как дружите, и как бабушка поживает, и. как мамочка. Пишите все как есть — и хорошее, и плохое. И плохое тоже обязательно — чтобы и я поплакал вместе с вами. Обязательно обо всем пишите… Всякий, кто захочет мне написать, доставит мне огромную радость…
Ну что же о себе? Я сбрил бороду, и под ней оказалась некрасивая, ну просто отвратительная физиономия — надменное лицо эпохи упадка Рима… Но вообще-то я в порядке — в соответствии с обстоятельствами. Обе сонькины передачи в Лефортово были хороши и очень кстати — мне было тепло на этапе, и я был сыт. И еще с гордостью й умилением думал, какая у меня самостоятельная девочка… Только вот беспокоюсь, Соняша, как бы тебя в другую сторону не занесло: не обижай Катьку, не обижай бабушку, не обижай мамочку. Чем быть обидчицей, лучше не быть самостоятельной. Для тебя это сейчас самый опасный грех — почувствовать себя выше других. Прости, что я назидаю, но сам за тебя боюсь…
Ладно. Вот теперь мои новые просьбы: сразу по получении письма нужно выслать мне бандероль (вес до 1 кг), в которой будет электробритва и одна пара шерстяного белья. Пара — это рубашка и кальсоны, но кальсоны вообще-то у меня есть в достатке. Было бы хорошо получить две нижние рубашки, но, кажется, они по отдельности не продаются. Ладно, как получится, так и хорошо. Но именно нижнее — другого ничего не надо. Если останется место по весу до 1 кг, то можно положить сухофрукты, но любых не надо, а получше — курагу, что ли…
Перевели ли вы тогда мне в Москве деньги? Если перевели — хорошо, я их и сюда получу. Если нет, то, пожалуйста, переведите сюда рублей 30–40. Думаю, что это последние траты, со Мной связанные, впредь постараюсь сам зарабатывать.
 
Теперь о свидании. Видимо, оно возможно будет уже к концу января. Но не знаю, право… Видеть вас мне огромное счастье: я все живу тем нашим свиданием в Лефортове, все вспоминаю, как Катька двигалась, что Соняша говорила, что Натанька — и всех вместе меж двух ладоней глажу — и то ведь всего-то полтора — два часа, а здесь целых три дня вместе/.. Но подумать о вашем путешествии — двое суток в одну сторону поездом, да еще автобусом час, как не более, — а если мороз сильный? А если с автобусами перебои? — думать о такой вашей поездке мне как-то страшно. Может быть, отложить до лета? Но, с другой стороны, что 'там будет летом? Кто как себя чувствовать будет? Бери, пока дают… Не знаю. Напиши мне, Натанька, как ты к этому относишься, что думаешь и сообразуйся только со своим состоянием. (Да есть ли теплое, в чем ехать? Тебе-то можно было бы в моем полушубке — думаю, в этих местах его непрезентабельность не будет зазорной?) Пока не получу твоего письма, заявки на свидание делать не буду. Пиши.
Целую вас, милые мои, и жду писем. От Наташи, от Сони (почаще), от Кати (уже пора), от бабушки Лены (хоть одно большое — ее взгляд на детей), от бабушки Вали.
С Новым Годом вас. Кто-то будет Дедом Морозом?
И с Рождеством Христовым. Господь с вами.
Лева.
 10 февраля 1986 года. Письмо из зоны 
Здравствуй, моя большая маленькая девочка! Три письма я написал отсюда мамочке, а четвертое вот — тебе. Как ты там? Ни от мамочки, ни от тебя нет ни письмишка. Что же я без ваших писем? Так, ничего, кусок тоски. Живу все воспоминаниями о нашем лефортовском свидании, и все возвращает их сознание, все возвращает. И еще во сне вас вижу. И молюсь за вас…
Оттого что нет писем, нет ощущения, что вы меня слышите, поэтому и желание поговорить в письме — желание это как бы уходит в песок… Как там моя Катенушка? Читает? Пишет? Песенки сочиняет? Здоровы ли вы все? Что мамочка? Что бабушка?.. Что твоя «художка»? Знаешь, я постоянно в сознании проделываю этот путь с тобой в «художку» — и теперь понимаю, что это были, может быть, самые счастливые часы в моей жизни — когда ты там рисовала, а я ходил вокруг, ездил по своим делам — а сознанием с тобой рядом был… Что в школе? Думаю, какие бы отметки тебе ни ставила историчка-начальница, историю надо знать на «отлично» — тем более, чем более несправедлива будет к тебе учительница. Ты просто должна стать специалистом-историком… Очень мне в жизни не хватает твоих картинок — напиши хоть словами в письме, что и как рисуешь, в какой технике, какие сюжеты? С кем дружишь и как? Где бываешь? Что матушка Анита? Что Мишка? Пиши мне, родная, почаще и поподробнее. Хорошо бы каждую неделю: встала в воскресенье утром — и отчет за неделю…
Не знаю, успеет ли мое письмо к Наташенькиному дню рождения — если успеет, поздравь за меня и сделай от моего имени подарок — картинку, как мы с тобой в зоопарке гуляем (или другую какую-нибудь).
Целую вас, родные мои! Живу вами и молюсь за вас постоянно. Пишите.
Лева.
Я уже писал, что жду бандероль (электробритва, пара теплого тонкого белья, изюм, курага) и перевод (30–50 руб.) телеграфом.
 ПОКАЗАНИЯ ОБВИНЯЕМОГО 
Я и раньше не испытывал и теперь не испытываю ненависти ко всем этим тюремным и лагерным чинам, ко всем этим прапорщикам, лейтенантам, майорам, которые меня обыскивали, конвоировали, стерегли, загоняли в камеру или в цех, закладывали гремящие засовы и замыкали тяжелые двери. Мучили тем, что лишали необходимой теплой одежды или не давали спать, лишали писем и не давали увидеться с детьми и с женой, стремились оскорбить мелкими запретами… Нет, я никогда не испытывал ненависти к ним. Но сейчас, когда я вынужден говорить о них, я ощущаю глухое омерзение…