Время и боги. Дочь короля Эльфландии
Разумеется, в такой комнате и в такой час воображение, и без того возбужденное голодом и крепким чаем, могло бы увидеть призраки бывших обитателей особняка. На это я и рассчитывал. Мерцал огонь, по стенам плясали тени, воспоминания о странных происшествиях, вошедших в историю, ярко оживали в моем сознании; но вот семифутовые часы торжественно пробили полночь – и ничего не случилось. Фантазия моя не желала уступить понуканиям, и предутренняя прохлада разлилась в воздухе, и я едва не заснул, когда в смежном зале послышался шорох шелковых платьев – его-то я и предвкушал и ждал. Затем парами вошли высокородные дамы и их кавалеры времен короля Иакова I. То были всего лишь тени – тени, исполненные достоинства и почти неразличимые; но все вы читали истории о привидениях и раньше, все вы видели в музеях костюмы тех времен – так что описывать процессию нет нужды; призраки вошли и расселись по старинным креслам, я бы сказал, несколько необдуманно, учитывая ценность гобеленной ткани. Шуршание платьев смолкло.
Ну что ж, вот я и увидел призраков, однако страха не испытал и в существование их не уверовал. Я уже собирался встать с кресла и отправиться спать, когда в смежном зале послышался топоток, звук шагов по полированному полу: то и дело нога оскальзывалась, и я слышал, как по дереву царапают когти, словно некое четвероногое существо теряло и снова обретало равновесие. Не то чтобы я испугался, но почувствовал себя неуютно. Топоток приближался прямиком к комнате, в которой я находился, затем я услышал, как жадные ноздри плотоядно принюхиваются; пожалуй, «неуютно» – не совсем то слово, чтобы описать мои ощущения в ту минуту. В следующее мгновение в зал ворвалась целая стая черных тварей, ростом покрупнее собак-ищеек, с большими висячими ушами; уткнув носы в землю и принюхиваясь, они подбежали к лордам и леди былых времен и принялись ласкаться к ним самым отвратительным образом. Глаза их, полыхающие жутким светом, казались бездонными. Заглянув в эти глаза, я вдруг понял, что это за существа, и испугался. То были грехи, мерзостные смертные грехи великосветских кавалеров и дам.
Стая черных тварей
Как скромна она – дама, что устроилась подле меня в старомодном кресле, – как скромна и как мила, и, однако же, рядом с нею, уткнув голову ей в колени, восседает грех с запавшими алыми глазами, явное свидетельство убийства. А вы, златокудрая леди, неужели и вы… да, это кошмарное желтоглазое чудище крадется от вас вон к тому придворному; стоит одному из вас его отогнать, и он возвращается к другому. А вон та дама пытается улыбнуться, поглаживая отвратительную лохматую голову чужого греха, но один из ее собственных ревниво льнет к ее руке. Вон сидит престарелый дворянин, качая на коленях внука, и один из огромных черных грехов деда лижет лицо ребенка – и дитя оказывается в его власти. Порою привидение вставало и пересаживалось в другое кресло, но свора грехов неизменно следовала по пятам за хозяином. Бедные призраки, бедные призраки! Сколько раз, должно быть, пытались они бежать от ненавистных грехов на протяжении двух сотен лет, сколько раз пытались оправдать их присутствие, но грехи неизменно держались рядом – по-прежнему необъяснимые. Вдруг один из них словно бы почуял мою живую кровь и страшно залаял, и все остальные тотчас же покинули призраков и ринулись к тому, что первым подал голос. Чудище взяло мой след у двери, через которую я вошел, и теперь вся свора медленно двинулась ко мне, обнюхивая пол и то и дело издавая жуткий визг. Я понял, что дело зашло слишком далеко. Но грехи уже завидели добычу, и всем скопом бросились на меня, и запрыгали, целя мне в горло; и всякий раз, как когти их впивались в мою плоть, в голове моей рождались страшные мысли, и желания, о которых лучше умолчать, подчиняли себе мое сердце. Пока эти твари метались вокруг меня, я обдумывал ужасные замыслы, и обдумывал с дьявольским коварством. Свору мохнатых тварей, от которых я из последних сил тщился защитить горло, возглавляло огромное красноглазое убийство. И вдруг мне пришло в голову, что недурно было бы убить брата. Однако непременно следовало подумать о том, как избежать наказания. Я знал, где хранится револьвер; после того, как я застрелю беднягу, я наряжу труп и посыплю его лицо мукой, словно ему вздумалось изображать привидение. Вот и все – проще не придумаешь. Я скажу, что он напугал меня, а слуги слышали, как мы беседовали о призраках. Придется подтасовать еще кое-какие мелочи, но от бдительности моей ничего не ускользнуло. Да, очень недурно было бы убить брата, думал я, глядя в алые бездны глаз чудовища. Но прежде, чем меня затянуло в этот омут, я собрался с последними силами. «Если две прямые пересекаются, – сказал я, – то вертикальные углы равны. Пусть AB и CD пересекаются в точке E, тогда углы CEA и CEB равняются ста восьмидесяти градусам (теорема XIII). CEA и AED также равняются ста восьмидесяти градусам».
Я двинулся к двери за револьвером; отвратительное ликование поднялось среди чудовищ. «Но угол CEA общий, следовательно, AED равняется CEB. Исходя из того же, CEA равняется DEB. Q. E. D.» [9]. Все было доказано. Логика и разум снова утвердились в моем сознании, черные псы греха исчезли, кресла с декоративной обивкой опустели. Поднять руку на брата показалось мне совершенно немыслимым делом.
ВодоворотОднажды, выйдя на берег великого моря, набрел я на Водоворот – он нежился на песке, подставляя солнцу могучие длани.
– Кто ты? – вопросил я.
И ответствовал он:
– Я зовусь Нууз-Уана, Поглотитель Кораблей; из пролива Пондар-Оубед явился я, где, по обыкновению своему, баламучу моря. Там гонял я Левиафана, пока тот был юн и могуч; частенько проскальзывал он у меня промеж пальцев и скрывался в водорослевых лесах, растущих на сумеречной глубине морской, где не бывает штормов; но наконец изловил я его и укротил.
Там таюсь я на дне океана, промеж двух утесов, и сторожу вход в пролив от парусников, кои взыскуют Запредельных морей; когда же высокие корабли под белыми парусами, огибая скалу, выплывают из солнечных просторов Ведомого моря и вступают в темноту пролива, тогда, крепко утвердившись на океанском дне и чуть согнув колена, я забираю воды пролива в обе руки и раскручиваю над головою.
А корабль скользит себе по волнам, и поют на палубах матросы – все они поют об островах и несут слухи о тамошних городах одиноким морям, – как вдруг, глядь! – путь им преграждаю я и, широко расставив ноги, раскручиваю воды над головою, и подхватывает их течение и увлекает за собой. Тогда утягиваю я воды пролива к себе, все ниже, ниже, к грозным моим стопам, и различает слух мой в реве вод последний крик корабля; ведь прежде, чем я утащу их на океанское дно и затопчу, круша и ломая в щепы, корабли издают свой последний крик, и вместе с этим криком обрываются жизни мореходов и отлетает душа корабля.
И заключены в том последнем крике песни мореходов, и надежды их, и вся их любовь, и гимн ветра, что звучал среди мачт и шпангоутов давным-давно, пока те еще были частью леса, и шепот дождя, под которым росли они, и душа высоких дубов и сосен. Все это отдает корабль в одном-единственном, последнем крике.
