Кровь богов (сборник)

Взгляд Антония сместился на группу из четырех мужчин, которые стояли справа от него, все вооруженные и, очевидно, пришедшие вместе, поскольку они переговаривались тихими голосами. Двое показались консулу знакомыми, со стройными фигурами, в отличие от здоровяка с широкими плечами, стоявшего рядом с ними, но имен их Марк Антоний вспомнить не мог. В толпе сотни людей считали Цезаря своим благодетелем, обязанные ему как состоянием, так и должностью и ежемесячно получавшие небольшие деньги за его поддержку. Их общее число исчислялось тысячами. Бедные и богатые, они все хотели знать, вспомнил ли о них патрон в своем завещании.
Марк продолжал оглядываться, обращая особое внимание на тех, кто стоял с покрытой головой. Среди них он узнавал сенаторов, прибывших в сопровождении выделенных им легионеров или наемников, которых подрядили специально на этот день. Толпа росла вместе с яркостью солнечного света. От рассветной прохлады не осталось и следа, Антоний улавливал запахи пота и пряностей, расплывающиеся в теплеющем воздухе. Над городом висело чистое весеннее небо, и можно было не сомневаться, что их ждал очередной обжигающе жаркий день. Марк Антоний нетерпеливо переступил с ноги на ногу, ожидая появления верховной жрицы.
Толпа замерла, услышав пение, доносившееся из Дома девственниц, и многие поднялись на цыпочки, чтобы увидеть весталок. Марк Антоний подавил улыбку, глядя на этих людей, лучше других зная, как любят в этом городе пышные зрелища. Весталки надели на пальцы и запястья маленькие кимвалы и стучали ими при каждом шаге, так что эти нестройные звуки заглушали их голоса. Консул наблюдал, как весталки выстроились перед храмом, а песня, достигнув пика громкости, разом оборвалась полной тишиной. К сожалению, весталки вышли в длинных одеяниях, скрывавших все тело. Верховная жрица хоть что-то да показала, когда он приходил в храм, и Антоний мысленно улыбнулся тому пылкому юноше, который еще жил в глубине его души. Каждую из этих женщин выбирали в служительницы Весты за красоту, но они давали обет безбрачия на тридцать лет и лишь потом могли покинуть храм. Глядя на некоторые лица, Марк Антоний не мог отделаться от мысли, что эти женщины могли бы осчастливить своих мужчин.
Он ждал, пока возносились благодарности Минерве и Весте, вздыхая оттого, что солнце припекало все сильнее. Прошла, наверное, вечность, прежде чем они принесли из храма деревянную платформу, обтянутую темно-красной материей. Квинтина Фабия поднялась на нее и встретилась взглядом с Марком Антонием, возможно вспомнив, что он не так давно тоже обращался к Риму. Эффект той речи весталки могли видеть вокруг. В глазах верховной жрицы консул увидел холодное веселье, но его интересовал только резной, из кедрового дерева, ларец, который она вынесла из храма, закрытый и запечатанный. Две женщины с молотками сшибли с него державку и печать, после чего откинули крышку. Из ларца достали стопку восковых табличек, скрепленных полосками свинца и печатью Цезаря. По телу Антония пробежала дрожь, когда он подумал, что до этого дня последней к завещанию прикасалась рука его друга.
Женщины передали таблички верховной жрице, и она воспользовалась ножом, чтобы отлепить воск и показать всем, что печать не тронута. Очень осторожно Квинтина отогнула свинцовые полоски и передала их весталкам. У нее остались пять деревянных табличек, покрытых тонким слоем воска. Марк Антоний не видел слов, начертанных на них, но наклонился вперед, как и все остальные. Очень ему хотелось узнать, что написал Цезарь.
Не обращая внимания на нетерпение толпы, Фабия протянула четыре таблички весталкам, а первую прочитала про себя, кивнув в самом конце. Закончив, главная весталка оглядела толпу.
– Во имя Рима, выслушайте завещание Гая Юлия Цезаря, – начала она, а затем выдержала долгую паузу, и Марк Антоний внутренне застонал от всей этой театральности.
– Ну же, – пробормотал он.
Жрица посмотрела на консула, словно услышала его слова, и лишь после этого продолжила:
– Мой наследник – Гай Октавиан Фурин. Я признаю в нем кровь от моей крови и этими словами усыновляю его.
 
Толпа застонала, и Марк увидел, как разом напряглись и начали изумленно переглядываться четверо мужчин, на которых он чуть раньше обратил внимание. Человек, написавший завещание, всегда отдавал предпочтение простым словам, без витиеватости и лишней риторики. Но при этом Цезарь выразил свою последнюю волю до возвращения из Египта, а возможно, даже еще до того, как покинул Рим и сразился с Помпеем в Греции. Тогда он не мог знать, что египетская царица забеременеет от него и родит наследника. Марк Антоний медленно выдохнул, обдумывая ситуацию. Конечно, куда как лучше иметь в главных наследниках иностранного щенка, который никогда не приедет в Рим и не станет оспаривать то, что по праву принадлежит ему. Консул встречался с Гаем Октавианом несколькими годами раньше, но тогда тот был мальчишкой, и Антоний не мог вспомнить его лица. Он поднял голову, когда верховная жрица продолжила:
– Все, что принадлежит мне, теперь его, за исключением тех денег и недвижимости, которые указаны ниже. Среди них первое – садовое поместье у реки Тибр. Это мой первый подарок гражданам Рима, на веки вечные, чтобы они пользовались им как общественной землей.
Под изумленный рокот толпы она положила первую табличку и взяла две другие. Ее брови изумленно поднялись, когда она читала текст про себя, прежде чем огласить его.
– Помимо места для прогулок под солнцем, я даю каждому гражданину Рима триста сестерциев из моего наследства, чтобы потратить по своему усмотрению. Я жил ради них. И не могу сделать для них меньше в смерти, – прочитала Квинтина.
На этот раз толпа восторженно заревела. Триста серебряных монет – огромная сумма – могли многие месяцы кормить семью. Марк Антоний потер лоб и попытался прикинуть общую сумму. Согласно последней переписи, в Риме жило чуть ли не миллион человек, пусть граждане и составляли только половину из них. Сухо отметив, что погромы определенно уменьшили количество граждан, он все же вынужден был признать, что их осталось больше чем достаточно. И они будут требовать свою долю, толпясь у сокровищниц, которые контролировались сенатом. Цезарь не мог этого знать, но таким простым маневром он нанес Освободителям смертельный удар. Такая щедрость приводила к тому, что на улицах их встречали бы исключительно криком «Убийцы!». Антоний закрыл глаза, отдавая должное своему другу. Даже после смерти Юлий знал, как сразить врага.
Квинтина Фабия продолжила зачитывать завещание, перечисляя суммы, оставленные клиентам [6] Цезаря. Многие требовали тишины, потому что хотели услышать, кому и сколько досталось, но соседи не обращали на них никакого внимания, продолжая обсуждать главную новость. «Те, кто захочет ознакомиться с завещанием более детально, потом смогут зайти в храм Весты», – подумал Марк Антоний и, вспомнив прием, оказанный ему верховной жрицей, пожелал им удачи.
Весталка дочитала последнюю из пяти табличек, в которой золото распределялось между близкими родственниками и друзьями Юлия. Неожиданно Марк Антоний услышал свое имя и взревел, требуя, чтобы все вокруг замолчали. Его мощный голос достиг успеха там, где провалились другие.
– …которому я даю пятьдесят тысяч ауреев. Я даю такую же сумму Марку Бруту. Они были и есть мои друзья.
Консул почувствовал скрестившиеся на нем взгляды. Он не мог скрыть изумления, услышав, что Бруту дарована такая же сумма. Антоний активно тратил золото, как того требовали образ жизни консула и его собственные клиенты, которых тоже хватало. И хотя должность приносила ему хорошие деньги, они едва покрывали его долги. Он покачал головой, ощущая благоговение тех, кто сейчас смотрел на него, но при этом горечь не уходила. Пятьдесят тысяч – не так много для человека, который поднял толпу на отмщение Цезаря. И конечно, Брут не заслуживал и одного аурея.
– Остальная моя собственность принадлежит Гаю Октавиану, моему приемному сыну в роду Юлиев. Я оставляю Рим в ваших руках, – дочитав завещание, Квинтина Фабия замолчала и протянула последнюю табличку весталкам. Марка Антония удивили слезы, блестевшие в ее глазах. Она же произнесла не что-то возвышенное, она всего лишь огласила посмертные желания Цезаря. Если на то пошло, это было завещание человека, который не верил в свою смерть. При этой мысли и у него защипало глаза. Юлий оставил завещание в храме до того, как покинул Рим, а случилось это в тот год, когда он назначил Марка Антония городским претором, доверяя ему как себе. Перед консулом словно открылось окно в прошлое, в другой Рим.