Однажды разбитое сердце
Шаги уводили ее дальше в глубь церкви. Все вокруг было ослепительно белым. Белые ковры, белые свечи, белые скамьи для прихожан, высеченные из белого дуба, белой осины и слоистой белой березы.
Ряд за рядом Эванджелина проходила мимо разномастных белых скамеек. Возможно, когда-то они были красивыми, но у многих из них теперь не хватало ножек, на других лежали обезображенные подушки, а некоторые и вовсе были расколоты пополам.
Сломанная.
Сломанная.
Сломанная.
Неудивительно, что дверь не хотела пускать ее внутрь. Церковь эта не была зловещей, она, скорее, была печальной…
Тишина, окутавшая помещение, резко оборвалась.
Эванджелина обернулась, подавив вздох.
В нескольких рядах позади нее, в тенистом углу, стоял молодой человек, судя по всему, переживавший глубокую скорбь или совершавший некий акт покаяния. Непослушные пряди золотистых волос спадали ему на лицо, пока он, склонив голову, рвал пальцами рукава своего бордового пальто.
Сердце Эванджелины сжалось, когда она посмотрела на него. В ее душу закралось искушение спросить у парня, не нужна ли ему помощь. Но он, вероятно, избрал угол, лишь бы не привлекать внимание.
А у нее оставалось не так много времени.
В церкви не наблюдалось часов, но Эванджелина готова была поклясться, что слышала тиканье секундной стрелки, которая неустанно стирала драгоценные секунды до свадьбы Люка.
Она спешно прошла вдоль нефа [3] к апсиде [4], где прерывались ряды изломанных скамей и где перед ней возвысился сияющий мраморный помост. Платформа была девственно чистой, окутанной светом свечей из пчелиного воска и окруженной четырьмя ребристыми колоннами, что охраняли статую бога Судьбы – Принца Сердец – величиной больше его реального роста.
По затылку вновь пробежали мурашки.
Эванджелина знала, как он должен выглядеть. В лавке диковинок ее отца совсем недавно появился новый, излюбленный многими товар – Колода Судьбы, набор карт с изображениями Мойр для предсказания. Карта Принца Сердец предрекала безответную любовь, и на ней бог Судьбы представал во всей своей трагической красоте: с ярко-голубыми глазами, полными слез, окрашенных кровью, как и уголок его угрюмых губ, где она запеклась навечно.
На этой сияющей статуе кровавых слез не было. Но его лицо, тем не менее, отличалось такой беспощадной красотой, которая, по меркам Эванджелины, была под стать полубогу, способному убить поцелуем. Изгиб мраморных губ Принца складывался в идеальную усмешку, от которой должно веять холодом, жесткостью и резкостью, но чуть пухлая нижняя губа выдавала намек на мягкость – она выпячивалась, как смертоносное приглашение.
Согласно мифам, Принц Сердец не способен был любить, потому как его сердце давно перестало биться. И лишь одно могло заставить его биться – единственная настоящая любовь. Его поцелуй приносил смерть каждой девушке, кроме той самой – единственной его слабости, – и пока он пытался разыскать свою суженую, за ним тянулся шлейф трупов.
Эванджелина не могла себе представить более трагичного существования. Если кто из Мойр и способен проникнуться сочувствием к ее положению, то это Принц Сердец.
Взгляд упал на изящные мраморные пальцы, сжимавшие кинжал размером с ее предплечье. Острие лезвия было направлено вниз, к стоящей на конфорке каменной чаше для подношений, под которой виднелся круг пляшущих языков белого пламени. На боку были высечены слова: «Кровь за молитву».
Эванджелина тяжело вздохнула.
Ради этого она пришла сюда.
Она прижала палец к кончику лезвия. Острый мрамор пронзил кожу, и капля за каплей полилась вниз кровь, бурля и шипя, еще больше наполняя воздух металлом и сладостью.
Какая-то часть ее надеялась, что эта подать вызовет магическое представление. Что статуя вдруг оживет или голос Принца Сердец наполнит церковь. Но ничто не двигалось, кроме языков пламени на стене из свечей. Она даже не слышала страданий юноши в глубине церкви. Тут были лишь она и статуя.
– Дорогой… Принц, – запинаясь, выговорила она. Эванджелина никогда ранее не молилась богам и богиням Судьбы и не хотела ошибиться сейчас. – Я здесь потому, что мои родители погибли.
Эванджелина вздрогнула. Это не те слова, с которых она должна была начать.
– Я хотела сказать, что оба моих родителя ушли из жизни. Маму я потеряла несколько лет назад. Затем потеряла отца, буквально в прошлом Сезоне. А теперь и вовсе на волоске от потери парня, которого люблю.
– Люк Наварро… – Ее горло сжалось, когда она произнесла это имя вслух и представила его кривую улыбку. Быть может, будь он невзрачнее, или беднее, или более жестоким, ничего бы этого не произошло. – Мы держали наши отношения в тайне. Я должна была скорбеть по отцу. И вот, чуть больше двух недель назад, в день, когда мы собирались сообщить нашим семьям, что любим друг друга, моя сводная сестра Марисоль объявила об их с Люком свадьбе.
Эванджелина сделала паузу и закрыла глаза. Эта новость по-прежнему кружила ей голову. Столь скорые помолвки не были какой-то редкостью. Марисоль была девушкой миловидной и, несмотря на свою сдержанность, довольно доброй – куда добрее мачехи Эванджелины, Агнес. Но Эванджелина никогда не видела, чтобы Люк и Марисоль проводили время вместе в одной комнате.
– Знаю, как это звучит, но Люк любит меня. Я полагаю, на него наложили проклятье. Мы не говорили с тех пор, как объявили новость о помолвке, и он даже не желает меня видеть. Не знаю, как ей удалось, но я уверена, что это дело рук моей мачехи.
У Эванджелины не было на руках никаких доказательств того, что Агнес – ведьма и околдовала Люка. Но она ни капли не сомневалась в том, что мачеха прознала об их отношениях и желала, чтобы Люк и титул, который он однажды унаследует, достались ее дочери.
– Агнес возненавидела меня с тех пор, как умер мой отец. Я пыталась поговорить с Марисоль о Люке. Не думаю, что она в отличие от моей мачехи способна намеренно причинить мне боль. Но всякий раз, когда пытаюсь открыть рот и завести этот разговор, слова не выходят, как будто они или я сама тоже прокляты. Поэтому я здесь, молю о помощи. Сегодня состоится свадьба, и мне нужно, чтобы ты ее остановил.
Эванджелина открыла глаза.
Безжизненная статуя никак не изменилась. Она знала, что статуи обычно не шевелятся. И все же не могла отделаться от мысли, что он должен был хоть как-то отреагировать: сдвинуться, заговорить или хотя бы поводить своими мраморными глазами.
– Пожалуйста, ты ведь понимаешь, каково это – жить с разбитым сердцем. Прошу, помешай Люку жениться на Марисоль. Спаси мое сердце, чтобы оно не разбилось вновь.
– Какая патетическая речь. – Два медленных хлопка раздались вслед за неторопливым голосом, прозвучавшим почти в метре от нее.
Эванджелина резко обернулась, и кровь отхлынула от ее лица. Она не ожидала увидеть его – парня, что рвал на себе одежду в дальнем углу церкви. Хотя ей с трудом верилось, что перед ней стоит тот же самый человек. Ей казалось, что парень тот бился в агонии, но он, по всей видимости, вырвал всю свою боль вместе с рукавами пальто, остатки которого теперь клочьями висели поверх полосатой черно-белой рубашки, небрежно заправленной в бриджи.
Он сидел на ступенях помоста, лениво прислонившись к одной из колонн и вытянув свои длинные худощавые ноги. Его волосы отливали золотом и были взлохмачены, чересчур яркие голубые глаза налились кровью, а уголки губ – слегка вздернуты, будто юноша чем-то недоволен, но при этом находил удовольствие в той мимолетной боли, которую причинил ей. Он выглядел скучающим, богатым и жестоким.
– Хочешь, я встану и покручусь, чтобы ты могла всего меня рассмотреть? – дразнил он.
Щеки Эванджелины мгновенно окрасились румянцем.
– Мы в церкви.
– При чем здесь это? – Одним изящным движением молодой человек полез во внутренний карман своего изорванного бордового пальто, достал чистое белое яблоко и откусил один кусочек. Темно-красный сок стекал с фрукта по его длинным бледным пальцами, а затем – на нетронутые мраморные ступени.