Фирс Фортинбрас

А когда мы чокнулись и выпили за неё (нет, за Марьяну), Кирилл обратился ко мне:
– Ты бы помог автору! Она ведь ждёт от нас от всех идей. Ты бы ей рассказал про того продавца колбасы, который ходил по квартирам… Это же про тебя. Вам надо мотив! Так вот он! Мотив твоего появления!.. Так ты за тем и пришёл – принёс колбасу ворованную. Усекаешь?
Я с изумлением посмотрел на Рину. Пожав плечами, она изобразила улыбку, отражающую ничтожность провинности. Если бы у нас ещё оставалось, я бы сказал, что ей достаточно.
– Это я ему про Федю-колбасника говорила.
Потрясающе! Обалдеть! Пришёл на двадцать минут раньше меня, и за это время они успели мало того выдуть полбутылки шампанского, но ещё и обсудить историю моего брата.
Нет, мой брат никакой не Федя-колбасник.
Но сначала – о Феде.
Федя – колбасник, это да. Потому он колбасник, что работал на колбасном заводике (в городе много колбасных заводиков; раньше был один большой-большой колбасный завод, а потом стало много маленьких, впрочем, я ничего в этой сфере не смыслю), короче, Федя разносил вечерами по квартирам ворованную колбасу, полукопчёную; её покупали охотно. Мой младший брат жил вместе с нашими родителями как раз в доме, который опекал Федя. Стыдно признаться, но мои родичи покупали ворованную колбасу. Отец, заслуженный изобретатель РСФСР, утверждал, что берёт её не потому, что дешёвая; он оправдывал покупки двумя доводами: 1) видите ли, он был принципиальным противником частной собственности на средства производства и полагал, что Федя, экспроприируя колбасу, борется с эксплуатацией человека человеком; и 2) левая, ворованная колбаса, по общему мнению, должна быть лучше той, что попадает в продажу.
Как бы то ни было, я даже мысли не мог допустить на съёмках сегодня, что мой «инфернальный» приход способен соотноситься каким-то боком с деятельностью Феди-колбасника. А деятельность его… но тут я должен сосредоточиться: Кирилл стоит рядом с тумбочкой, прислоняет к уху телефонную трубку, и номер набран уже.
– Марьяночка, это я, Кира… Ты вся в трудах, поди?.. А я знаешь где?.. Я у Никиты… Ага, которого сегодня приводил… Да, он очень талантливый… Он тебе хочет идею подбросить… Для серии новой… Зачем он пришёл и что он принёс… А знаешь зачем?.. Он принёс ворованную колбасу!.. Сейчас сам тебе скажет…
Подошёл к тумбочке, взял трубку из рук Кирилла.
– Марьяна, виделись уже… добрый вечер теперь…
– Здравствуйте! – И голос усталым её, чуть раздражённым мне показался (ей бы сейчас отдохнуть…).
– Кирилл говорит, вы приветствуете идеи, предложения… Есть человек один, он занят на колбасном производстве…
Рассказал в двух словах про Федю-колбасника: как ходит тот по квартирам.
– Ясно, – сказала Марьяна совершенно безрадостно. – Ну да, ворованная колбаса… – Мне показалось, она зевнула от скуки. – Пищевые добавки, красители… Тяжёлый портфель… с колбасой… Выйти надо нам на проблему… а на какую?.. Опять мелкотемье… Опять мелкотемье… – Говорила, похоже, сама с собой, бормотала невнятно. – Конечно, можно покрутить… с колбасой… Хотя… Нет, знаете, это не в стилистике сериала…
– Фокус в том, – продолжил я, – что ворованная колбаса была для него прикрытием. Он приглядывался к жильцам, высматривал молодых людей, с некоторыми знакомился… Он был вербовщиком… Понимаете, агитатор-вербовщик?.. Он подрабатывал этим… Он представлял, по-видимому, разные фирмы… – Я запнулся, не понравилось слово. – Разные корпорации… Вы знаете, что такое Французский Иностранный легион?..
– Что-то читала.
– Это войсковое соединение. Там служат иностранцы. Этот человек завербовал моего брата.
– Да вы что! – оживилась Марьяна.
– Вот вам и «что»!.. А началось с колбасы, с того, что в квартиру впустили… А теперь мой младший брат затрубил на службу во Францию!..
– Так, так… колбаса как прикрытие…
– Ворованная колбаса!
– Понимаю… Здесь что-то есть… Не обязательно Иностранный легион… Но колбаса как прикрытие… что-то есть…
– Ворованная!
– Да, да, спасибо, Никита… Я обязательно подумаю… Что-то есть… Спасибо, спасибо!
 
Какая умница! Как схватывает на ходу! – подумал я, вешая трубку.
Кирилл глядел на меня ошалело – потом перевёл взгляд на Рину:
– А ты ничего не рассказывала про Легион…
– Так я не успела.
– Кит, это правда? Твой брат… в Иностранном легионе?
– Во Французском.
– Брат?
– Ты сам всё слышал. Уже полгода.
 
5
 
Брат мой Петя вот уже полгода в Иностранном легионе. По характеру он холерик, думаю, там ему нелегко. Он меня младше на три года. Отношения у нас по-разному складывались – в раннем детстве он мне во всём подражал, ходил за мной хвостиком, повторял, как попка, всё, что я говорил, а подрос и делать всё стал так, чтобы на меня не быть похожим. В десятом классе я курил открыто, иногда с отцом из одной пачки, баловался с друзьями портвейном, а он, семиклассник, стал закаляться, обливаться по утрам холодной водой, отжиматься, подтягиваться, беспрестанно талдычил о здоровом образе жизни, пил морковный сок, который себе производил в соковыжималке, подаренной нашей маме на сорокапятилетие, и это потому только (уверен!), что я морковный сок не переношу – натурально, физически. То же с театром. Я лицедействовал едва ли не с пелёнок, меня и дразнили «артистом» – ну и додразнились, прямо скажем. Братец мой Пит мечтал открыть новый химический элемент, доказать теорему Ферма (к счастью, это длилось недолго), стать психотерапевтом вроде Кашпировского, он, вообще говоря, легко увлекался – всем, чем угодно, но только не театром. В семье полагали, что антипатии к театру нашего Пети связаны с детской травмой – всему виной новогодняя ёлка. Он плохо помнит, а я хорошо. Я учился во втором, знал правду о Деде Морозе и мог бы уже на это представление не ходить, но мама повела нас обоих. Мы с ним сидели в первом ряду. Всё это происходило в Доме культуры железнодорожников. Деду Морозу и Снегурочке с их благими намерениями мешала целая прорва мелкой нечисти, возглавляемая Бабой-ягой. У Бабы-яги был длинный многогорбый нос и большие зелёные ресницы; свои гадкие помыслы она декларировала с откровенностью, пугающей малышню. Исполнительница, похоже, переусердствовала – мелкота действительно перепугалась, а наш расплакался, закрыл глаза ладонью и наотрез отказался смотреть на сцену. Мама вместе с другими родителями стояла где-то в дверях, так что мне первому пришлось его успокаивать, говорить, что это всё театр, всё понарошку и всё такое. Напрасный труд, с ним просто произошла истерика. Мы, кажется, не дождались подарков, так и ушли – точно! – судя по тому, что я дома ужасно злился на него, так и было. Хотя успокоительная компенсация нам от родителей перепала какая-то: шоколадки-медальки да вафли… хотел соврать про чупа-чупс, но вспомнил, что тогда нам в страну эту штуку ещё не завозили… А вечером родители ожидали гостей; мама наводила макияж, красила ресницы, Пит угрюмо наблюдал за ней со стороны и вдруг сказал: «Не делай так!» – «Как?» – «Как Баба-яга». И она смыла косметику.
Вот он и вырос таким, он всем недоволен. Только он всё это держит в себе, он скрытный; что ему не нравится, я уже давно не понимаю. Он интроверт, я, «артист», экстраверт. С некоторых пор он стал стесняться моего «артистизма», ну, что ли, моей открытости. А что до нелюбви к театру (пожалуй, это всё же сильнее равнодушия), так откуда ему знать, что она за штука – сцена? Возможно, что-нибудь вроде «Волшебника Изумрудного города» его заставили посмотреть в малолетстве, но не более этого, вот разве ещё из вежливости побывал на нашем курсовом «Вишнёвом саде», где я изображал Фирса. Очень ему не понравилось. Он сказал, что театр завтра умрёт, всё это пустое. Я сказал, ты просто не любишь театр. А он сказал, ты сам не любишь театр. Ну конечно – я не люблю. Он считал, что я случайно стал актёром, и даже не стал, а всего лишь просвистел свой срок в Театральном, да и поступил-то туда случайно. Ага, «случайно», а ты поступи!.. Мне он в актёрских способностях отказывал, считал меня вообще по жизни неудачником (и это ещё не в самое трудное время) и с характерным юношеским максимализмом смел утверждать, что я занят не мужским делом.