Конторщица

Мы вернулись с обеда, и я отправилась сразу в кабинет – если заявление на отгул подпишут, то нужно сейчас успеть доделать всю работу. Я уже открывала дверь, когда меня окликнула девушка (имя ее, к своему стыду, не помню, но она точно была из группы поддержки Зои).
– Лида, – крикнула она.
– Что? – обернулась я.
– Тебе звонили…
Сердце нехорошо заныло.
– Кто? – прошептала я.
– Да Горшков твой, – хихикнула она. – Просил тебя позвать, но ты уже ушла на обед.
Горшков! Моя персональная головная боль…
***
Квартира № 21 в доме 14 по улице Ворошилова встретила меня звенящей тишиной. Я позвонила в дверь, долго никто не открывал, хотя изнутри можно было уловить какие-то звуки, шебаршение, поскрипывание, вздохи.
Примерно через минут десять, когда мое терпение таки лопнуло и я стала решать – уходить домой или попробовать всё выяснить у участкового, дверь вдруг медленно-медленно приоткрылась. Пахнуло спертым воздухом давно непроветриваемого помещения. Я заглянула в полумрак прихожей – там никого не было. А дверь продолжала открываться дальше. Сама! Вдруг явственно послышалось какое-то сопение. У меня волосы встали дыбом, а сердце застучало где-то в горле со скоростью отбойного молотка. С полупридушенным всхлипом я отскочила обратно, в спасительный свет подъезда.
– Тётя, ты ко мне пришла в гости? – вдруг послышался тоненький голосок, с присюсюкиванием.
И тут я, наконец, посмотрела вниз и увидела – из-за двери застенчиво выглядывала маленькая черноглазая девочка, примерно лет четырех. Донельзя замурзанная, в полуспущенных застиранных колготках и байковой кофточке некогда желтого цвета, заляпанной вареньем и кашей. В спутанных до состояния войлока черных волосенках сиротливо болтался полуразвязанный гипюровый бант. При этом девочка выглядела довольно упитанной и щекастенькой.
– Тётя! – она нетерпеливо дернула меня за подол пальто.
– Что? – наклонилась я к ней.
– А что ты мне принесла? – букву «Р» она выговаривала через раз, видимо только научилась и еще не всегда могла ее правильно применять.
– Ты кто? – спросила я. – И где твоя мама?
Блин, у меня даже конфетки для нее и то нет.
– А мамы нету! – заявила малявка, развернулась и устремилась куда-то внутрь квартиры.
– Ты сама? – крикнула я вглубь квартиры, но ответа не последовало.
Я в одиночестве осталась стоять у раскрытой входной двери.
Дурацкая ситуация, я совершенно растерялась: с одной стороны, нужно все выяснить, с другой – как еще посмотрят родители на то, что чужой взрослый человек будет в их квартире наедине с их ребенком в их отсутствие? А с третьей стороны, раз за коммуналку этой квартиры плачу я, значит я (точнее Лидочка Горшкова) не совсем посторонний человек и имеет право, как минимум, выяснить, что здесь творится.
Убедив себя таким вот образом, я вошла внутрь.
Взгляду предстала большая двухкомнатная квартира, донельзя захламленная и нечистая. Здесь, видимо, не убирались лет сто. На столике перед пыльным зеркалом с разводами от помады громоздились десятки флаконов с духами и одеколонами, пузырьки с каким-то непонятным содержимым, большие коробки с тенями (или красками?) всевозможных расцветок, засохшие букетики цветов в пыльных вазах. Одежда, в основном женская, огромными грудами валялась прямо на полу, свисала со стульев. Раскрытые дверцы шкафа демонстрировали такое же забитое мятой одеждой содержимое. Венцом экзистенционального перформанса являлась ажурная шляпа со страусовым пером и вуалью, которая вместо абажура висела на сломанном торшере.
Во второй комнате была только большая незаправленная кровать и валялся перевернутый стул (очевидно, упал под весом наваленной одежды). На смятом комке одеяла сидела девочка и, высунув от усердия язык, губной помадой рисовала каляки-маляки на застиранной простыне.
– Ты что это делаешь? – ласково спросила я, чтобы не напугать ребенка.
– Масясю рисую, – радостно выпалила девочка, тут же соскочила с кровати и продолжила рисовать «масясю» на обоях.
 
– Тебя как зовут? – продолжила попытку познакомиться поближе я.
– Светка! – девочка со смехом запрыгала вокруг меня на одной ножке.
– А фамилия у тебя какая? – я все еще не теряла надежду выяснить непонятки.
– Светка–пипетка–нехорошая детка! – довольно выкрикнула девочка, затем откусила кусочек помады и протянула остатки мне: – На!
Я аккуратно, стараясь не испачкаться, взяла помаду и пристроила ее на подоконнике.
– Выплюнь! – предложила я ребенку. Светка с готовностью плюнула в меня куском помады. Я еле успела отклониться, иначе пятно на пальто было бы обеспечено.
– Так делать нельзя, – строго заявила я, на что девочка отрицательно покачала головой и сообщила:
– Зя!
– Так как твоя фамилия, Светочка? – опять повторила я.
Ответ поверг меня в шок:
– Горшкова-а-а! – жизнерадостно крикнула Светка, показала мне перепачканный помадой язык и, чуть задумавшись, добавила. – Бяка-масяка!
Пока я пыталась отрефлексировать и сложить дважды два, входная дверь скрипнула и в квартиру вошла красивая молодая женщина. Глядя на нее, я сразу поняла, какой станет Светка-пипетка, когда вырастет.
Издавна существует типаж «демонической женщины». И каждый вкладывает в этот образ что-то свое: у Паустовского – обязательно «скачущая верхом на бешеном караковом жеребце, сидя на нём по-мужски», у Тэффи она непременно любит надеть «пояс на голову, серьгу на лоб или на шею, кольцо на большой палец, часы на ногу», у Достоевского это исключительно красавица, у современных авторов – суккуб или ведьма. Но все отмечают ее некую мрачную до мучительного отвращения притягательность.
Появившаяся в квартире женщина суккубом не была, да и серьги у нее висели в положенном месте, но вот что-то эдакое неуловимое, то ли инфернальный блеск в миндалевидных с поволокой глазах, то ли тяжелая в два обхвата иссиня-черная коса, перекинутая на грудь, сразу давали понять – это именно она, «демоническая женщина».
Не дав мне произнести ни слова, демоническая женщина с надрывом воскликнула:
– Я же сказала, за ремонт отдам деньги на следующем месяце!
Видя, что я не отреагировала никак, демоническая женщина, заломила руки:
– Зачем же вы ходите?! Вы же видите, – она широким жестом обвела захламленную комнату, – у меня ничего нет! Ничего!
– Оличка! – кинулась к ней Светка, и зарылась в подол явно импортного плаща. – Тётя хорошая.
– Так вы не из управы? – округлила глаза женщина. – В смысле не из ЖЭКа?
– Ннет, – покачала головой я.
– И не от Василия? – с затаенной надеждой продолжила вопрошать она.
– Нет, – уже более твердо произнесла я.
– О! – радостно захлопала в ладоши та, – это же прекрасно! Прекрасно!
Она сбросила в сторону опрокинутого стула плащ, и, оставшись в темно-синем узком платье с расшитыми серебряной люрексовой нитью рукавами и воротом-стойкой, плюхнулась на кровать, нимало не смущаясь наличием там каляк-маляк от помады, и оживленно продолжила:
– Вы только представьте! Эти ужасные отвратительные люди… соседи снизу требуют, чтобы я поменялась с ними квартирой! – она слегка наморщила лоб, – так вы точно не из управы?
– Нет, не из управы, – подтвердила я, – и точно не от Василия. А вы мать Светы?
– Это Оличка! – возмущенно крикнула мне Светка и принялась с громким треском отламывать кукле руку.
– Светлана! – поморщилась женщина, – прекрати шуметь, пожалуйста. – У меня опять мигрень начнется.
Светка послушно переключилась на менее громкое выдергивание остатков кукольных волос.
– Не говорите так! Не люблю, когда меня так называют, – с виноватой полуулыбкой развела руками «демоническая женщина», – мы с отцом Светланы познакомились на первом курсе культпросвета, все так быстро завертелось, молодые были… Затем он ушел, а я должна расплачиваться за нашу ошибку одна. Знаете, как мне тяжело…