Слово Ветра (СИ)

Краем глаза ловлю зелёный и судорожно тяну девчонку через дорогу. Получается слишком резко, но я всё ещё надеюсь успеть. Малышка спотыкается, едва не падает и роняет своего зайца в лужу возле бордюра. Её тонкая ладошка юрко выскальзывает из моей руки, вынуждая меня замедлить шаг и обернуться. Всего на мгновение. Но его достаточно, чтобы выжить.
Меня пронзает острая боль. Что-то жёсткое с неимоверной силой ударяет в плечо. Я падаю, прикрывая своим телом Марусю и её плюшевого друга. Рядом с грохотом приземляется кусок автомобильного пластика, а вдаль на бешеной скорости уносится огромный чёрный внедорожник с оторванным сбоку зеркалом. Тот самый, с наглухо затонированными стеклами.
Боль оглушает. Стремительно разливаясь по телу и смешиваясь с диким ужасом, она парализует сознание. Пытаюсь подняться: там, в ста метрах от этого чёртова перехода, мой отец. Я должна его увидеть. Сказать «прости», даже если услышать меня ему больше не суждено.
Но всё, что могу, — это утробно мычать, задыхаясь от слёз и обиды. Почему именно сейчас?
Вокруг мгновенно вырастает стена из сердобольных пешеходов. Какая-то женщина в клетчатом блейзере помогает Марусе встать и отряхивает её зайца. Другая — влажными салфетками промокает перепачканные ладошки моей девочки и беспрестанно спрашивает, не болит ли что. Возле меня тоже суетятся какие-то люди. Кто-то охает, кто-то вызывает скорую, но большая часть зевак просто смотрит. На меня как из рога изобилия сыплются однообразные вопросы и просьбы потерпеть. Глупые, они не понимают: от той боли, что разъедает душу, скорая не спасёт.
Я тщетно пытаюсь снова встать. Меня пугает потерянный взгляд Маруси и до одури бесит постороннее внимание, но больше всего раздражает собственное бессилие. Боль не стихает. Напротив, она множится с каждой секундой. И в какой-то момент становится нестерпимой. Сознание плывёт пятнами перед глазами. Мир вокруг воспринимается мимолётными вспышками, которые почти не задерживаются в памяти.
Чужие голоса. Слёзы Руськи. Скорая помощь. Безумная боль. Меня, как безвольную куклу, сажают в машину, а через пару сотен метров провожают в больницу. Ту самую, где несколько минут назад не стало папы. Врачи. Вопросы. Темнота. Резкий запах нашатыря и снова чьи-то голоса. Минуты растворяются в бесконечных коридорах: приёмный покой, рентген, кабинет травматолога. Я теряюсь в своей боли. И даже когда мне вкалывают лошадиную дозу обезболивающего, эта дрянь меня не покидает. Стоит вывихнутому плечу перестать гореть огнём, как с новой силой начинает разрывать душу. Я честно пытаюсь собраться, но, увы, ничего не выходит.
Наверно, поэтому врачи принимают решение вправлять вывих под наркозом. Спасительная темнота, без мыслей и боли, поглощает мгновенно. Я перестаю чувствовать, слышать, ориентироваться в пространстве. А потом и вовсе отключаюсь.
Прихожу в себя в общей палате с такими же несчастными, как и сама. В нос бьёт запах лекарств и больничных харчей. Вместо привычной одежды на мне нечто ситцевое и безразмерное, за рисунком в горошек скрывающее бесконечные бинты. Правая рука словно онемела от тугой повязки. На удивление, плечо почти не болит. Чего нельзя сказать о налитой чугунной тяжестью голове.
— Проснулась? Вот и замечательно!
В двух шагах от себя замечаю поджарую старушку в потёртом фланелевом халате и с загипсованной рукой.
— А то так стонала, словно тебя локомотив переехал, – бабулька улыбается, сверкая позолотой вместо зубов.
— Молодёжь! – вторит пенсионерке не менее скрипучий голос откуда-то из угла. — Изнеженные все стали. Чуть что, сразу в обморок падают и трагедию раздувают. Вот что ты битых три часа тут орала, а девка?
— Ладно тебе, Петровна. Вспомни, как сама-то стонала на все отделение! — отмахивается старушка от недовольного бурчания соседки и подходит ближе ко мне. — Ну как ты, деточка? Сильно болит?
— Нет, — признаюсь честно, а сама пытаюсь собраться с мыслями. Правда, те скачут в разные стороны словно блохи.
Звонок мамы, папа, тачка Ветрова, авария… Это всё с новой силой будоражит душу, но тут же меркнет, стоит мне вспомнить о Руське.
 
— Со мной девочка была. Дочка. Где она? — позабыв про перевязанное плечо, вскакиваю с кровати и едва не падаю на пол, потеряв равновесие. Я по привычке пытаюсь ухватиться за спинку кровати, но рука намертво привязана к телу.
— Ишь ты, прыткая какая! — качает седовласой головой старушка, морщинистой ладонью здоровой руки удерживая меня от падения. – Одну тебя привезли. Но если что, спроси у Семёна Валерьяныча, нашего врача, или на посту у сестричек.
Благодарно киваю и, путаясь в полах безразмерной больничной сорочки, выбегаю в коридор. Пока ищу ординаторскую, краем глаза отмечаю, что за окном порядком стемнело. От мысли, что я забыла про Маруську, становится дурно, а ещё страшно, до холодного пота по спине страшно, что с малышкой что-нибудь случилось. Я судорожно перебираю в голове всевозможные варианты, но ни один не радует. Не знаю, где искать девочку, и ненавижу себя за слабость: я подвела кроху, Влада, отца, мать…
В какой-то дикой агонии врываюсь в ординаторскую и не могу сдержать слёз, заметив Марусю, мирно дремлющую на потёртом диване. Под головой малышки вместо подушки свёрнуты калачиком мои вещи, а поджатые к груди ножки укрыты флисовым пледом грязно-голубого цвета.
— Не буди её. Пусть поспит, — доносится смутно знакомый низкий голос. Я уже слышала его сегодня. Обернувшись, натыкаюсь взглядом на невысокого мужчину лет сорока пяти в белоснежном халате и с приветливой, хоть и усталой улыбкой на осунувшимся лице.
— Раз прибежала, значит, оклемалась немного? — доктор потирает шею и, не скрывая зевоты, встаёт из-за стола с противоположной от дивана стороны. — Ну чего молчишь? Испугалась за неё?
Киваю, шмыгая носом. Да и что тут скажешь? За эти несколько минут, пока бежала до ординаторской, я успела такого себе надумать, что до сих пор всё внутри дрожит.
— Не плачь, — мужчина морщится от моих слёз, как от чумы, а сам смотрит в сторону Маруси. — Она за тебя тут уже вылила не один литр слёз.
Семён Валерьевич берёт со стола какие-то выписки и кивком указывает на дверь, а потом, монотонно расхаживая по больничному коридору, рассказывает, что со мной приключилось и как теперь изменится моя жизнь. Битый час он твердит о том, что я родилась в рубашке и, не затормози я вовремя на пешеходном, сейчас бы точно не ходила на своих двух. Он спрашивает меня о родных, кто бы смог забрать Марусю, пока я ограничена в движениях, и даже делится мобильным, чтобы я позвонила Владу. Мой телефон так и остался лежать разбитым в луже. Впрочем, добрый жест доктора мало что меняет: Осин по-прежнему недоступен, а мама … мама явно не в том настроении, чтобы отвечать на вызовы с незнакомых номеров. Заметив на моём лице очередную порцию слёз, Семён Валерьевич мгновенно меняет тему разговора. Дотошно повествует мне о повязке и необходимости приобрести ортез, о долгой реабилитации и невозможности отныне заниматься профессиональным спортом. Я же слушаю врача вполуха. И даже отказываюсь от новой порции обезболивающего: пусть лучше от боли разрывается плечо, чем душа от осознания произошедшего.
Левой рукой с трудом подписываю отказ от дальнейшего лечения. С неимоверными усилиями, не чураясь помощи санитарок, переодеваюсь в своё. По тёмным переулкам, крепко сжимая в руке ладонь ничего не понимающей Маруськи и шарахаясь от каждого шороха, перебежками добираюсь до дома. Я запрещаю себе думать о смерти отца. Не верю в месть Ветрова. А слова матери пытаюсь навсегда стереть из памяти. Вот только ни черта не выходит. Всячески прячу от Маруси слёзы и свой дикий страх, граничащий с ужасом. И пока малышка уплетает за обе щеки остатки вчерашнего печенья, вглядываюсь в черноту за окном, опасаясь вновь увидеть тот самый автомобиль.
Звонок в дверь раздаётся внезапно. Едкой трелью моментально выводит их хрупкого равновесия. И пугает. До нервной икоты и нездоровой дрожи на кончиках пальцев. Вместо того чтобы открыть входную дверь, я одной рукой прижимаю перепуганную Маруську к себе, шёпотом умоляя кроху сидеть тихо. У Влада есть ключи, а больше мы никого не ждём. Руся не спорит. Как и я, вся съёживается от предвкушения чего-то недоброго и молчит.