Слово Ветра (СИ)

— Вы здесь работаете? — спрашиваю первое, что приходит на ум. А осознав неуместность вопроса, тут же добавляю: — Ну, конечно!
— Да, — улыбаясь кивает толстяк и, смахнув со лба проступившие капельки пота, протягивает руку: — Я Костя. Новый завхоз.
— А старого куда дели? — ещё несколько лет назад я брезгливо бы сморщила носик, а сейчас без тени сомнения пожимаю влажную ладонь паренька.
— Съели! — заговорщицки шепчет молодой завхоз, со знанием дела поглаживая выдающийся живот, а потом смеясь поясняет: — На пенсию старый хрыч ушёл. Слава тебе, Господи! Сколько он крови всем тут попил…
Мой слегка недоумённый взгляд совершенно точно толкуется Рыжиком:
— Да-да, я ж здешний. С рождения тут…
Пока уголки моих губ невольно ползут вниз, а сердце получает новую порцию въедливой печали, толстяк суетливо подбегает ближе к стенду и отыскав взглядом нужную фотографию, не без гордости приглашает меня на неё взглянуть.
— Вот! Мой выпуск! А вот, кстати, и Демьяныч. Ну, завхоз наш бывший. А это Нина. Она кулинарный закончила. Сашка сразу в армию ушёл. А Миха, скорострел, тут и женился. Сейчас на заводе работает и сына растит.
Бегаю взглядом по незнакомым лицам и случайно натыкаюсь в углу на дату, когда был сделан снимок.
— Здесь не все! — непроизвольно срывается с губ. Дышу почище толстяка: шумно и рвано. С трудом держусь, чтобы не выдать своего волнения, но Костя все чувствует.
— Не все…, — чуть дольше допустимого задерживает на мне взгляд и, как и я, перестаёт улыбаться. — Двоих не хватает, верно.
И всё же волнение берёт верх: я так долго искала Саву, что от близкой разгадки его исчезновения подкашиваются ноги.
— И где же они? — с какой-то нездоровой надеждой смотрю на Рыжика. По выражению его лица вижу, что он знает ответ, но в последнюю секунду переводит тему.
— А вы к нам какими судьбами?
Из нагрудного кармана паренёк достаёт гвозди, откуда-то из штанин — небольшой молоток, и прикидывая, куда лучше всего повесить стенд, отходит от меня.
— Я? — сердце до боли бьётся о рёбра, заглушая своим громыханием мой собственный голос.
Я столько лет искала ответы, и сейчас, когда они так близко, я с трудом могу думать о чём-либо другом. И всё же не хочу показаться завхозу одержимой девахой, с бешеным напором требующей правды. Я не могу, не имею права всё испортить. Опека над малышкой и так висит на волоске. Поэтому беру себя в руки и даже натягиваю на дрожащие губы улыбку.
— Я… точнее, мы с мужем хотим Марусю Колокольцеву домой забрать.
— А слышу! — смеётся толстяк, подбородком указывая на дверь заведующей. — Ольга рвёт и мечет?
Непонимающе смотрю на парня.
— Простите, привычка. Ольга Владимировна, конечно. Это она вашего мужа отчитывает, как мальчишку?
— Ну да.
— Маруся у нас девочка особенная, — рукавом Костя промокает со лба очередные капельки пота. — Ласковая, как солнышко, и очень умная. Вы не слушайте никого, кто говорит иначе.
Парень переводит на меня взгляд. Смотрит задумчиво, словно мысли наперёд читает. Видит, как слёзы блестят в моих глазах, и грустно так улыбается, что всё внутри сворачивается в комок.
— Легче всего повесить ярмо инвалида на ребёнка, – продолжает Костя. — Сложнее попытаться помочь. Маруське бы любви чуток, да немного внимания. Впрочем, как и всем здесь…
— Нам её не отдают, — голос сипит как простуженный.
— Не удивительно, — хмыкает завхоз и начинает нервно, с толикой злобы вколачивать в стену гвоздь. И дело не в том, гвоздь не поддаётся или парню не хватает сил. Здесь что-то другое. Более личное. Горькое. Больное.
Уже в следующее мгновение Костя отбрасывает в сторону изогнувшийся гвоздь и оперевшись о стену массивными ладонями, смотрит на меня.
— За Марусей тут семья из-за океана приезжала. А вы мне скажите, зачем им наши больные дети? Молчите? А меня никто не переубедит: любовью там и не пахнет! А вы руки не опускайте, пожалуйста, ладно? . Боритесь за Маруську, если серьёзно надумали.
— Не опустим, — мотаю головой, не представляя, как сообщить об этом Владу. Эта девочка с веснушками на носу для Осина важнее жизни. И я не уверена, что, потеряв ещё и её, он окончательно не свихнётся.
 
От мучительных мыслей спасает хлопок двери.
Взъерошенный, как воробей после дождя, Влад вылетает в коридор и бессмысленно крутит головой, а столкнувшись со мной взглядом, потерянно шепчет:
— Пойдём, Марьяш. Видимо, не сегодня.
Его лицо напряжено. В глазах — немое разочарование и боль от собственного бессилия. Влад, как и всё в стенах этого казённого дома, мало что может противопоставить устоявшейся системе.
И как бы сильно я ни хотела остаться, чтобы снова задать Косте самый важный для меня вопрос, понимаю, что нужна Владу в эту минуту чуть больше.
– Марьяна! — цедит он сквозь стиснутые зубы и протягивает раскрытую ладонь. Та трясётся, как у столетнего старика. А я понимаю, что выбор между прошлым и настоящим более чем очевиден.
Молча, переплетая наши пальцы, мы ни с чем плетёмся по длинному коридору в сторону выхода. Счастье казалось таким близким, но хрупкой льдинкой растаяло на жаре. Не могу найти нужных слов. Не знаю, как обратно вдохнуть в Осина жизнь. Хочу помочь, забрать хоть частичку его боли себе, но всё, на что хватает моих сил, — это сильнее сжимать ладонь мужа в своей. Впрочем, стоит нам подойти к лестничной клетке, как и её я выпускаю. А потом бегу обратно. К Косте. Тот сосредоточенно перебирает гвозди, но что-то мне подсказывает, совершенно не думает о стенде.
— Константин, — я подхожу неприлично близко и, кусая губы, касаюсь мягкого плеча парня. — Я понимаю, что так наверно нельзя. Но передайте, пожалуйста, это Марусе, — протягиваю небольшой пакет с игрушками, про который в суете мы с Осиным совсем позабыли. — Скажите, что это от папы.
— Я передам, — кивает Рыжик, отчаянно избегая смотреть мне в глаза. А потом, прихватив пакет и плюнув на доску почёта, уходит.
Уже вечером я впервые нарушаю клятву, данную самой себе. Скрепя сердце, обращаюсь за помощью к матери. Связи её благотворительного фонда с органами опеки нам сейчас как нельзя кстати. Да и кто его знает, какое лечение потребуется малышке.
Я не общалась с мамой с того момента, как, хлопнув дверью,убежала под венец с Осиным, стоило часам перевести стрелки в мои восемнадцать. К слову, с отцом я перестала разговаривать и того раньше. Долгое время мы были соседями, молчаливыми свидетелями жизней друг друга – не больше. Впрочем, отца это устраивало. Если раньше, он задыхался от чувства вины перед Ветром, то, поведав мне правду, только приумножил свою боль. А я, как бы жестоко это ни звучало, не испытывала жалости. Да и сейчас стараюсь лишний раз не вспоминать об отце. Простить его я не готова, а притворяться — выше моих сил.
Вот только ничего в этой жизни не меняется…
Вместо помощи и дельных советов, мама снова и снова окунает меня в чан с помоями. Битый час она доказывает, что была права: без её указки я превратила свою жизнь в кромешный ад. Похожа на чучело. Живу чужими интересами. Вместо того чтобы достигнуть высот в фигурном катании, или закончить экономический и сейчас помогать отцу, я выбрала неблагодарную стезю преподавания. Как и Осин-старший, мама исходит на сироп, требуя развода. Она винит Влада в моей дешёвой одежде и чрезмерной худобе. Просит меня поговорить с отцом и как можно скорее вернуться домой. А ещё со слезами на глазах умоляет не брать чужого ребёнка. Кому, как ни ей, знать, что это такое…
Примерно такой же ответ получает и Влад, когда, засунув гордость и обиды в дальний угол, приходит за помощью к отцу.
Не одну неделю мы бьёмся как рыбки в аквариумное стекло. Хватаем надежду за хвост и больно падаем, до крови раздирая коленки. Куда бы мы ни шли — упираемся в стену из людского равнодушия и ненавистной бюрократии. Мы честно стараемся не опускать руки, но с каждым новым днём всё чётче понимаем: без помощи нам не справиться.