Собрание сочинений
В тот ноябрьский вечер Мартин сидел в кафе один, за окном моросило. Дым поднимался к потолку, Мартин листал «Степного волка», которого ему посоветовала приятельница Густава, симпатичная датчанка из Копенгагена, в неё вполне можно было бы влюбиться, если бы не расстояние, да и к тому же у неё вроде был роман с каким-то художником. Она сказала, что эту книгу стоит прочесть. По крайней мере, он был почти точно уверен, что девчонка сказала именно это, потому что понять говорящего по-датски не всегда легко.
Заметив, что кто-то стоит рядом, Мартин оторвался от книги. Это был Густав, стёкла его очков покрывала тонкая сетка дождевых капель.
– Смотри, что я купил, – сказал он и высыпал содержимое пластикового пакета на стол – десяток пухлых тюбиков с масляными красками, на каждом маленькая этикетка с названием. Красный кадмий, цинковый белый, ультрамарин. А ещё несколько жёстких кисточек.
– Краски, – произнёс Мартин.
– У меня идея. Помнишь «Жизнь – это праздник» [11]? Обложку?
Мартин кивнул. Эта обложка ему всегда нравилась: на чёрном фоне стол, заваленный бутылками, пивными банками и окурками, а вверху название белыми буквами.
– Правда, немного напоминает какой-нибудь голландский натюрморт с фруктами, едой и прочим? Стол, на котором то, что вот-вот испортится, – слегка перезрелые груши, омар, пролежавший чуть дольше срока? И раковина устрицы. И скатерть в заломах, а в центре цветы и череп?
Густав искал в карманах пальто сигареты, а когда нашёл, начал искать, чем прикурить, и в конце концов обнаружил смятый коробок с двумя последними спичками.
– Да, наверное, – ответил Мартин, поймав себя на мысли, что всегда произносил слово «натюрморт» неправильно. Он отметил в воображаемом списке, что́ нужно посмотреть в библиотеке: голландская живопись, натюрморт, фрукты, череп.
– И всегда тёмный фон, – произнёс Густав. Он зажёг спичку и поднёс её к кончику сигареты, закрыл глаза и сделал первую затяжку. – Точно как на пластинке… Ладно, ты есть хочешь? Я проголодался. Может, пойдём в «Прагу»?
– У меня ни гроша…
– Бабуля угощает, прислала денег. Кстати, на краски, но у меня осталось. Мне кажется, ей нравится быть меценатом.
По дороге на Свеаплан Густав рассказывал о своей идее: он хотел комбинировать искусную, но консервативную живопись голландцев XVII века – и он перечислил имена, которые Мартин постарался запомнить, – с более пофигистской манерой в стиле обложки Nationalteater.
– Так сказать, встреча высокого и низкого. Чем, собственно, ребята в семнадцатом веке и занимались, но сейчас этого никто не помнит, сейчас это Великое Искусство, насколько я понимаю. Считается, что современное искусство – это сплошное дерьмо, мусор, козы в автомобильных шинах [12] и так далее.
Мартин надеялся, что по его лицу не видно, как он растерян.
В «Юллене Праг» было накурено и дымно.
– Два гуляша, пожалуйста, – заказал Густав. – И пиво. Хотя, если честно, то я понятия не имею, как работать маслом. Вроде надо загрунтовать холст – и вперёд… но мне кажется, что вся эта фигня будет потом просыхать целую вечность.
– Ты не хочешь спросить у учителя рисования?
– Отличная идея. – Густав хлопнул в ладоши, как будто всё решено, и наградил сияющей улыбкой официантку, когда та поставила на стол две кружки.
* * *
Иногда Густав мог несколько дней или неделю не приходить в школу.
– Я болел, – объяснял он, возвращаясь. – Страшно простудился, лежал с температурой и всем прочим.
Пока Густав был дома, Мартин поддерживал добрые отношения с теми нормальными одноклассниками, с кем при прочих обстоятельствах мог бы сойтись поближе. Много времени проводил в библиотеке, где за последние тридцать лет почти ничего не изменилось. Единственным свидетельством в пользу конца семидесятых была стройная девушка с взъерошенными волосами и в брюках на подтяжках, которая сидела у окна, склонившись над увесистым томом, и покачивала ногой в сабо на деревянной подошве: ещё лет десять назад такой небрежный стиль в гимназии был бы немыслим. Вздохнув, Мартин перелистнул страницу книги «ГОЛЛАНДСКИЕ МАСТЕРА – ОТ БОСХА ДО ВЕРМЕЕРА».
Слабость, постоянные простуды, температура и прочие серьёзные болезни Густава (опоясывающий лишай и воспаление лёгких) заставили Мартина ощущать собственное здоровье как нечто скучное. Он всегда был физически крепким и периодически старался проявить себя на физкультуре, чтобы ему не слишком снижали оценки. В играх с мячом он ничем не отличался от других, но хорошо бегал, особенно на короткие дистанции, и неплохо прыгал в высоту и длину. Заболевая, быстро выздоравливал, его организм как будто хотел поскорее избавиться от недомогания.
Он представлял, как укутанный в одеяла Густав лежит на своём матрасе.
Однажды во время очередной болезни Мартин купил несколько банок консервированного горохового супа и после школы пошёл домой к Густаву. Это было в марте с его свинцово-синим небом и слякотью на дорогах. Уличные фонари раскачивались на проводах от ледяного ветра, и, поднимаясь по Шёмансгатан, Мартин дрожал от холода. Дверь в подъезд оказалась закрытой, и, роясь в карманах в поисках ключа, Мартин вдруг явственно увидел: ключ остался дома на комоде. Он вытащил его из кармана джинсовой куртки, когда мама пришла за вещами для стирки.
Недавно на входной двери установили панель с отдельными кнопками для каждой квартиры. Мартин несколько раз нажал на звонок Густава, но ответа не последовало. В его окнах горел свет. Мартин подождал, позвонил в последний раз. А потом поставил банки с супом на землю и ушёл.
V
ЖУРНАЛИСТ: Назовите источники вашего литературного вдохновения?
МАРТИН БЕРГ [проводит рукой по волосам, размышляет]: Они, разумеется, самые разные, но Уильяма Уоллеса я упомянуть обязан. Уоллес всегда был рядом. Забавно, потому что в восьмидесятых он не был звездой. Он не был модным. Его ренессанс случился в шестидесятые благодаря фильму, снятому по «Дням в Патагонии» со Стивом Маккуином и Пьер Анджели. Экранизация действительно удалась. Я считаю, что режиссёр передал образность текста. И преодолел искушение превратить всё в мелодраму. Как бы там ни было, Уоллес – это представитель… можно сказать, классической литературной традиции. А она не была в тренде, когда под влиянием постмодернизма начался процесс проблематизации и пересмотра возможностей литературы. Да, Уоллес был новатором, но, несмотря на это, он всё же принадлежал старой гвардии. И у него самобытный язык, а его произведения можно назвать эпическими. Он очень серьёзно относился к самому себе. В этом нет ни капли иронии. Уоллес очень… я бы сказал, самодостаточный автор. Я вспомнил [смеётся]… как однажды на вечеринке разговорился с несколькими одетыми в чёрное типами, студентами университета, которые полагали, что читать стоит только Стига Ларссона и Маре Кандре. А все прочие – старьё и пережитки. Между нами завязалась довольно бурная дискуссия на эту тему… и мне удалось убедить одного из них дать Уоллесу шанс, чего он, разумеется, не сделал.
* * *
– Ну, что, пора принять?
Не дожидаясь ответа, Густав бросил кубики льда в бокалы для грога, которые он, по его словам, стащил в отеле «Эггерс», – просто спрятал их в карманах пальто и вынес. Потом он плеснул в каждый бокал изрядную порцию бурбона, отрезал пару лимонных долек, раздавил их, попробовал и отрезал ещё две.
– Сироп, – приказал он, как хирург ассистенту.
Мартин принёс кастрюлю с сиропом, остывавшим на подоконнике. Густав положил по паре ложек в бокалы, один из которых протянул Мартину.
Что касается алкоголя, то Мартину доводилось заливать в себя почти всё. Тёплое пиво. Кислое красное, обжигавшее желчью при рвоте. Самогон категории двадцать крон за канистру, который они смешивали с лимонадом, без особого, впрочем, эффекта. Зелья, найденные в домашних барах родителей друзей. Но пить с Густавом – это была совсем другая история. Виски огненным шаром катилось по пищеводу, согревая всё тело изнутри. Жгучая водка ледяным уколом пронзала мозг. А летом, когда жара добела раскаляла верхний этаж дома на Шёмансгатан, они предпочитали прохладный мутновато-жёлтый пастис.