Родник холодный (СИ)

Егорыч перекрестился.
— Мне бы ртути литров сто найти и шабаш! — сказал Бекас.
— Ну, ну. У нас вот молоко только имеется. Где жизнь, там и надежда. Сюда вот пройди, пока — у нас тут вроде кухни-столовой второй образовалось. Обожди — я мигом.
— Чай есть у меня с собой — кинул уже в спину удаляющемуся Егорычу Бекас, — Хороший чай — «со слоном». Заварим что ль?
— Это можно! — услышал Бекас голос удалявшегося протодьякона.
— А бабы то где твои? — громко спросил Бекас.
Но Егорыч его уже не слышал. Бекас сходил на улицу к рюкзаку и забрал пачку чая «со слоном». Вернулся.
Он сел за стол, стоявший впритык к окну с ситцевыми занавесками, провел ладонью по гладкой клеёнке стола с ярким рисунком, состоявшим из множественных, рассыпанных и так, и сяк, и верх тормашками зеленых крокодилов с гармошкой и обезьянок с большими ушами. Что-то смутное из детства всплыло из памяти, что-то доброе.
Он заметил в углу ярко-красную ткань. Подошел, развернул ее— толстая, бархатная, мягкая на ощупь. Прочитал:
— Переходящее знамя. Победителю в социалистическом соревновании.
Поверх надписи был вышиты золотыми нитями два профиля. Одного из них, который — Ленин, Бекас узнал, а второго с большой бородой нет.
«Борода, как у мужика с упаковки индийского чая. Большая и наверняка тоже чёрная» — подумал Бекас.
На стене, прямо над знаменем висела обложка журнала «Огонёк», на ней репродукция — конный рыцарь разил змея копьем.
— Шестое мая — день Георгия Победоносца — прочитал Бекас.
«Гляди-ка ты — одни победители. Ни одного лузера» — подумал Бекас.
Вдруг за спиной он услышал:
— Ты убил!
Бекас вздрогнул и обернулся.
В дверях стояла Ленка-Дурочка, вполоборота, прячась за дверной косяк. Всегда приветливая к Бекасу, она пристально и зло смотрела на него не мигающими глазами. Бекас опешил.
— Ты убил! — повторила она.
— Ты чего это? — вскинул брови Бекас, не понимая происходящего
— Я знаю — это ты убил.
— Ленка, да чего?
За ее спиной появился Егорыч с полиэтиленовым пакетом в руках, через который просвечивало белое молоко. Егорыч заметив неладное, ласково провел Ленке-Дурочке по плечу.
— Солнышко, как ты?
Ленка-Дурочка резко дернула плечом.
— Я знаю — это он убил!
— Ох, ты ж святы Боже, посети и исцели немощи наши. Ты ступай, Солнышко. Ступай пока.
Ленка-Дурочка скрылась за косяком. Бекас слышал ее быстрые удаляющиеся шаги.
— Чего это её опять штормит не по-детски?
Бекас постучал пальцем себе по голове.
Егорыч положил пакет с молоком на середину стола, сел напротив Бекаса. Пакет с молоком распластался по столу, поверх крокодилов с гармошками и ушастых обезьян.
— Да вот понимаешь напасть…, такая понимаешь, напасть… — начал Егорыч и осекся. По всему было видно, что не хотел говорить.
— Деньги попозже занесу. Сейчас нету с собой. — сказал Бекас.
— Добро.
Они помолчали, какое-то время и Егорыч продолжил:
— Нашла в поле, понимаешь, воробья дохлого. Весь день плакала. Убили, убили воробышка! — ревела в весь голос пол дня. И так и сяк я её утешить пытался. Ни-че-го. Она мне: надо…, говорит, святая душа, воробышка похоронить с молитвой об усопших за упокой, чтоб Боженька его душу принял. Можешь себе такое представить? Я ей про то, что так не положено, чтоб воробья отпевали наподобие усопшего христианина, а она в слёзы. Говорит — тогда птичка в рай не попадет. Плачет и всё. Что ты будешь делать! Я ей тогда про то, что не по сану мне. Плачет, просит. Ну, что ты делать будешь! Взял я грех на душу, прости Господи! Думаю, чего уж там, и так всё вокруг у нас верх дном идет, верх ногами всё и когда выправится, да и выправится ли, не видать. Ну, а Бог то простит. Так и вышло, Бекас — не то чтоб по канону мы воробья хоронили, а прочел, понимаешь, часть малую специального чина для некрещённых младенцев. А что было делать? Такие дела наши, Бекас. Эхе-хе…
Егорыч побарабанил пальцами по столу, в тишине.
— Меня наверно и так, не похоронят. — сказал Бекас, вставая, забирая молоко со стола, — Жаль меня не было с вами. Я бы и торжественный салют троекратный ему исполнил, как маршалу авиации.
 
Егорыч остался сидеть, глядя перед собой прямо на пачку чая. Чай индийский. Первый сорт. Бородатый мужик в чалме погонял палкой синего слона мимо восточных минаретов.
— Бросил бы ты это всё, Бекас! Молодой — жить да жить тебе! Сгубит тебя Зона. Скольких уже сгубила. Молодой же ещё, а?
Бекас закинул СВД на плечо, взял пакет с молоком, двинулся к выходу.
— Прорвёмся! — сказал он на ходу.
— Подался бы вон, хоть в Москву. Там жизнь другая, люди говорят. Голова, руки есть. Чего тебе ещё?
— Люди говорят? Люди говорят, что кур доят. Не-е-е. В Москве — «красные». Мне там душно будет среди них. Я казак вольный. По другому уже не умею.
— Так чаю! — всполошился Егорыч, увидев на столе пачку — Чаем хотел угостить!
— Расхотелось, святой отец. Ты оставь себе. Зайду с деньгами.
— Заходи.
На выходе Бекас застал Ленку-Дурочку, сидящую на корточках перед волкодавом, она чесала пса за ухом, и тому это нравилось. Она увидела выходящего Бекаса и отвернулась от него. Бекас надел рюкзак. Боясь, что пакет может порваться, он оставил его в руке. Прошел мимо Ленки-Дурочки, но через несколько шагов остановился.
— Слышь ты, божья коровка!
Ленка-Дурочка не обернулась.
— Не убивал я воробышка твоего. Веришь мне? Нет?
Бекас постоял ещё немного, собрался вроде что-то сказать, но махнул рукой.
— Ну, как знаешь. — сказал он.
Под ногами Бекаса скрипел гравий и битый кирпич грунтовки. Пока шел к своему дому-хозблоку, вспоминал сказанное: «Будут скитаться из края в край, но так и не найдут его. Все ищут. А мне — литров сто ртути найти и баста!»
Поставленные контрольные метки: еле заметная волосинка — выше уровня глаз, зажатая дверью и косяком на месте; тонкая змейка речного песка у порога — не тронута. В дом никто не входил.
Отрыл навесной замок. Вошел к себе, скинул всё на пол посередине у входа. Сил нет совсем. Ноги гудели — чувствовал, что под пластырем от мозолей, наклеенным заранее на проблемных местах творится ад.
Скинул берцы, морщась от неприятного ощущения, аккуратно отклеил пластыри — всё не так плохо, как могло быть. Почувствовал холодную благодать деревянного ровного пола. Как мало нужно для счастья!
Открыл окно, чтобы выветрить спертый воздух. Достал из тумбочки армейского образца, хранившуюся до особого случая, бутылку пятизвездочного коньяка «Белый аист». Налил в стакан на четверть, выпил. Мигом ударило в голову и в колени. Где-то был лимон? Там же в тумбочке — вот он. Лимон резать не стал. Откусил от лимона прямо с кожурой. Сок побежал по подбородку. Не вытер. Реально — все пофиг — так устал.
Хотел открыть банку тушенки, нашел ее взглядом, но сразу почувствовал, что на такой подвиг не способен. Прошёлся взад-вперед вдоль от двери до окна. Норм. Снял все с себя и кинул в пластмассовый таз, стоявший у входа под вешалкой. В чем мать родила рухнул на раскладушку лицом вниз.
Коньяк уже разлился по всему телу. Запах подушки. Дома.
Через час поднялся. Победил полбанки тушенки с двумя стаканами молока и парой уже сильно черствых баранок — без молока — зубы сломать.
Нужно было наносить воды из колодца — два ведра. Замочить все провонявшее потом и костром, да и помыться.
Оделся — трусы, майка алкоголичка, тапочки. Взял таз и ведро вышел на улицу.
Легкий ветерок приятно обдувал тело. Бекас повернулся в сторону солнца, с закрытыми глазами, расставил руки вширь— всю жизнь бы вот так простоял.
Таз оставил у входа. С ведром пошел к колодцу.
Вернулся с ведром воды и первым делом залил весь шмот в тазу, настругал в таз мыла от души. Пусть киснет до вечера. Пошел было уже за вторым ведром, но вернулся.
— По какому поводу банкет? — сказал он вслух сам себе, — Что за случай такой особый?