Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы

   — Ждать, ждать и ждать! — отвечал Никита Юрьевич себе. — Ждать, сохраняя с ними самые любезные отношения и в то же время поддерживая, сколько возможно, неудовольствие против них Бирона.
Делать было нечего; он ждал и опять дождался своего.
Государыня захворала смертельно. Бирон хлопочет о регентстве. Государыня поддаётся его увещаниям.
   — Пусть их делают, мы всё переделаем! — говорит Трубецкой князю Андрею Дмитриевичу Зацепину, зная, как мало сочувствия вызывает себе Бирон. А сам думал: «Пусть только он поможет мне Головкина в бараний рог согнуть, а там...»
Государыня померла, и регентом стал Бирон.
И точно, случай подошёл хороший выместить графу Михаилу Гавриловичу всё, что накопилось против него у Трубецкого. Михаил Гаврилович чувствовал, что теперь он не может ждать себе ничего хорошего, и собрался за границу.
«Можно не отпускать, задержать можно», — думает Трубецкой.
Но ни задерживать, ни вымещать, ни переделывать сделанного Никите Юрьевичу не удалось. Его предупредили. Миних арестовал Бирона, и правление приняла Анна Леопольдовна. Понятно, что её двоюродный дядюшка граф Михаил Гаврилович чуть ли не первым человеком стал; даже Остер май в нём заискивать начал. Поневоле пристанешь к Шетарди.
«Разумеется, пристать нужно, — думает Никита Юрьевич. — Уже одно то, что с переворотом в пользу Елизаветы уничтожается иноземщина, становится на своё место народность, не может не вызывать общего сочувствия. К тому же и Головкин пропадёт! Только вот что: Лесток, который тут маклерит, негодяй ужасный. Поневоле задумаешься».
Но долго думать не пришлось. Елизавета вступила на престол. Она имела полное основание признавать Никиту Юрьевича за человека ей истинно преданного. Граф Михаил Гаврилович Головкин сейчас же и попал под караул.
— Опасный человек, государыня, самый опасный человек. Он душою и телом за Брауншвейгцев стоит. С ним беда! — говорил Трубецкой, и государыня ему верила.
Таким-то порядком наступил для Трубецкого второй случай концы с концами сводить, старые счёты кончать.
«Одна беда, государыня терпеть не может пыток; о смертной казни и слышать не хочет, говорит: «Перед Богом слово дала». Ну, что ж делать? Постараемся и без пытки сок повыжать, жилы повытянуть и без смертной казни уморить», — думает Трубецкой.
Вот Никита Юрьевич и начал действовать. Граф Михаил Гаврилович приговорён к ссылке самой дальней, самой жестокой. Напрасно родные ходатайствовали; сама государыня готова была сжалиться, но Никита Юрьевич находил резоны четырнадцать лет его в ссылке держать, пока тот не умер. А графиня Анна Гавриловна Бестужева-Рюмина? С той удалось ему получше распорядиться. На неё государыня была сердита. Она приезжала к ней, когда государыня ещё царевной была, объявлять волю правительницы, чтобы шла непременно замуж за брата принца Антона, принца Людовика Брауншвейгского, красавца, говорят, такого, что мухи к нему на лицо не садились. Ей, стало быть, нужно было беречься и беречься. А она пристала к лопухинцам да с ними разный вздор болтала об императоре Иоанне Антоновиче да о жизни цесаревны и проч., и проч. Из этого Трубецкому можно было кое-что повытянуть, припомнив, как она против него Настю, жену его, отстаивала.
«Не хотела ты понять, — думал Трубецкой, мысленно обращаясь к Анне Гавриловне, — каково мне было, когда меня срамили и обижали в том, что у каждого считается самым священным в его домашнем очаге; да ещё за нанесённую мне обиду гайдуками грозили, в шелепа поставить хотели, из собственного дома вышвырнуть думали; не хотела понять... А! Так испытай-ка теперь на себе, каковы плети-то, каково укоры переносить, людей бояться. Теперь я полюбуюсь, как твоё белое тело кнут резать будет, как твоё красивое личико палач изорвёт и клейма наложит, как язык твой клещами вытянет. Послушаю, какие ты речи с отрезанным языком говорить станешь».
И подвёл дело Никита Юрьевич, добился своего. Слышал её крики под ударами палача; видел, как ей ноздри рвали и язык вырезали. Ну, теперь, кажется, со всеми кончил, объегорил всех, отблагодарил покойного графа Гаврилу Ивановича за его хлеб-соль и покровительство? Но нет, не совсем! Когда Анна Гавриловна против него жену поддерживала, то опиралась на Бестужевых. Надо дать и им себя почувствовать. А тут, как нарочно, Алексей Петрович теперь первым человеком стал... а всё Лесток проклятый...
 
«Да и хитро, очень хитро себя держат Бестужевы, — думал про себя Никита Юрьевич. — Хоть бы Михайло! Жена попалась, а он и тут вывернулся. Но похлопочем, похлопочем. Терпение и усердие всё дать могут! Теперь же наше положение не прежнее, за себя постоим!»
И точно, положение Никиты Юрьевича было далеко не прежнее. Не говоря о громадном богатстве, которым Трубецкой уже располагал и которое, кто бы что ни говорил, а всё же сила, — самое значение его как генерал-прокурора стало совсем иное. Императрица Елизавета, желая восстановить все учреждения в том виде, в каком они оставлены были Петром Великим, уничтожила кабинет, предоставив сенату быть высшим учреждением. Оттого в руках генерал-прокурора, который являлся как бы руководителем занятий и решений сената, утверждая их своею подписью или представляя на высочайшее воззрение, сосредоточивались все отрасли управления по судебной, административной, хозяйственной и законодательной частям. Вне его ведения находились только иностранные сношения, зависевшие от канцлера, и военное управление, но и то подлежало его ведению по контролю расходов. Когда такая же власть при Петре Великом была предоставлена Павлу Ивановичу Ягужинскому, то она умерялась, во-первых, тем, что государь сам входил во все подробности управления, сам контролировал всякое распоряжение сената; а во-вторых, тем, что сенаторы, назначенные большею частию из близких Петру и пользующихся его доверием лиц, могли легко всякое уклонение от законности и правильности остановить, обратив на него внимание самого государя. При императрице же Елизавете, которая и не любила, и не могла входить во все подробности дел, как входил её отец, и к которой сенаторы не имели прямого доступа, стало быть, и не могли разъяснять лично все обстоятельства рассматриваемых ими дел, власть генерал-прокурора была буквально бесконтрольна и положительно неограниченна.
Никита Юрьевич в царствование Елизаветы стал в России именно тем, чем были некогда палатные мэры во Франции и тайкуны в Японии.
Но если и до сих пор у нас случается слышать, что и усваивается необходимость распределения различных функций государственной власти между разными её органами, то могла ли усвоить необходимость такого разделения императрицы Елизаветы Петровны? Могла ли она вообразить, в какой степени вредно, даже опасно, во всяком случае, несоответственно сосредоточивать различные отрасли управления на одном лице и тем делать это лицо фактическим представителем власти, обращая своё самодержавное могущество в фикцию? Разумеется, Елизавете этого и в голову не приходило. Она говорила: так было при моём великом отце, а я хочу, чтобы у меня всё было так, как было при нём...
Пользуясь таким взглядом государыни и подчиняя своему контролю всё, что было можно по условиям тогдашней жизни, князь Трубецкой становился полным властелином внутренней жизни и законодательства. Но чем независимее он становился, тем сильнее разгоралась в нём жажда власти.
Он жаждал этой власти — власти действительной, без ограничения каким бы то ни было влиянием — с жадностью и нетерпением маньяка. И он достигал этой власти; только вот Бестужев, один Бестужев, со своей коллегией иностранных дел, не даёт ему стать в положение именно палатного мэра. Ясно, что он не мог не ненавидеть Бестужева, не мог не стараться стереть его с лица земли.
Разумеется, Бестужев, со своей стороны, платил той же монетой Трубецкому и тоже не жалел трудов, чтобы подорвать его влияние.
А тут вдруг явился ещё князь Зацепин с полными полномочиями поверять действия обоих. Зацепин — с его понятиями о родовом значении и с его честолюбивыми стремлениями. «Этого допустить нельзя, ни в каком случае нельзя!» — думал Трубецкой. И опасность соединила врагов; они с Бестужевым действовали согласно, и Трубецкому удалось найти средство стушевать князя Зацепина.