Виварий

— Сейчас тоже?
— Я пригласил, чтоб сказать, что не враг вам…, может, не друг пока, но не враг… Не собираюсь делать заявлений по поводу работы Отделения. Знаю, что менеджмент ваш выше всяческих похвал…, как и результаты трансплантаций… А что есть там теневой бизнес тоже знаю, и вы в нем участвуете…, может, не по своей воле… Потому и помочь хочу… — Волошин давно не смотрел на корт, лишь изредка вместе с ней вздрагивая от внезапного рева болельщиков. — Мой долг сообщить вам об этом… И еще: несмотря на ненависть, что вижу в ваших глазах, вы мне нравитесь… и с каждым днем сильнее…
— Этот Волошин, как болезненный инфильтрат… То ли вскрывать…, то ли вести консервативно пока, — думала она, рассеяно глядя на теннисистов, до которых ей с ее собственной игрой кое-как было далеко. Она была неумелым игроком — a clunker [32], как, впрочем, и не очень хорошим хирургом, как постоянно утверждал Ковбой-Трофим, и к тому же посредственно владела английским. Только Фрэт выучил ее жаргону за последние месяцы… А в управлении Отделением ей не было равных, и она увлеченно и успешно играла роль топ-менеджера высокого класса, для которого бизнес — увлекательная игра…, прекрасный аналог жизни…
— Не рассчитывайте, что удасться заговорить меня добрыми словами, накормить ужином и затащить в постель, чтоб выпытать все криминальные тайны Цеха, что существуют в вашем воображении…, — сказала внезапно Лопухина и, подивившись себе, продолжала: — Будете назойливы и несносны, вам удалят здоровую почку и продадут в Германию… Вы звали меня на турнир? Повернитесь и начинайте смотреть…Третий сет в разгаре…
Матч был скушным…, без стержня и драматизма… Один из соперников явно доминировал на корте… Она только никак не могла взять в толк, кто именно… Дикторы постоянно взывали к порядку, а публика беседовала меж собой все громче, не обращая внимания на призывы, выпивала скрытно, закусывала, менялась местами, договаривалась о встречах, говорила по мобильникам и всякий раз опаздывала с аплодисментами…
Она не понимала, почему сделала то, над чем язвительно иронизировала несколько часов назад… и, с блаженой улыбкой, вытянув ноги, и потянувшись прекрасным телом, никогда не испытывавшим до этого подобного наслаждения, ни по масштабу, ни по продолжительности, сказала требовательно и властно: «Еще!», не потому что действительно хотела, а в надежде, почти исследовательской, услышать ставшее привычным в последнее время «Не сейчас, детка», и замерла в ожидании…, и почувствовала тугие с царапающей щетиной губы, которые опалив лицо сумасшедшим жаром, стали перемещаться вниз, бродя по телу без всякого плана, обжигая кожу, пока, наконец, не почувствовала и не прониклась сверхзадачей его действий и не стала помогать, втягиваясь в губительный ритм ласки, которая, и она уже знала это, должна была привести его губы… и этот колючий жаждущий рот в то единственное место, уже горячечное и болезненное, которое трепетно поджидало исцеления, истекая влагой мучительного нетерпения…
— …Вызовите мне такси, — попросила она, стоя у окна и глядя с высоты гостиничной башни на Красную Площадь в привычном красноватом мареве фонарей, туманную, всегда прекрасную не столько архитектурными шедеврами, сколько чувственным, почти реальным осязанием времени, которое здесь замедлялось, сопровождаемое вороньим криком, прессовалось и, наконец, замирало, каждый раз принимая новые формы и цвет…
— Только бы он не стал говорить со мной, — молила Лопухина Спасскую башню. — Пожалуйста, не позволяй ему… Я не вынесу утренней беседы…, какой бы содержательной она не была… Пожалуйста!
— …Куда вас отвезти, Ленсанна? — спросил Волошин так, будто нечанно встретил, когда они садились в машину.
— В Цех, — негромко сказала Елена, шевельнув распухшим ртом и, вспоминая минувшую ночь, и не находя в ней почти ничего позорящего ее или постыдного, отвернулась и прислонила голову к окну…
 
Глава V. Эмбрионы
— Простите, Ковбой-Трофим… Нельзя допусть, чтобы Цех почувствовал надвижение вашей старости… Все тут же пойдет backasswards, как говорит Фрэт, — нервно сказала Лопухина, стараясь не глядеть на него.
Трофимов резко вскочил, отбросив массивное кресло красного дерева с темно-красной, почти черной кожей сиденья и спинки, купленное, как и весь мебельный гарнитур рабочей части гигантского кабинета, на собственные деньги. Простонав протяжно, кресло улеглось на бок, демонстрируя раритетную изнанку с тисненным латунным лейблом и множеством наклеек и печатей, подтверждающих подлинность.
— Эту тему мы не обсуждаем, детка! — Последнее слово прозвучало, как ругательство… Разъяренный Ковбой, не умевший материться, надвигался на нее, привычно увеличиваясь в размерах и уже казался великаном, каким становился обычно в гневе, хотя особым ростом не отличался никогда.
— Не зовите меня деткой, — бесстрашно перебила она. — Этим вы лишь подчеркиваете разницу в возрасте между нами… Если бы вам было за сорок…, а так ведь…, — она вдруг остановилась пораженная, потому что поняла, что боится не его: всемогущего директора Цеха, великого и грозного хирурга, не прощающего ошибок… чужих и своих, всеобщего любимца, ставшего в последние годы столичной знаменитостью, вхожей в любые московские двери…, но себя: жалкую девочку-сироту, которую он пристроил в медицинский институт, а потом взял в Цех и неназойливо учил всему, и продвигал также осторожно, хотя любовью занимался яростно и страстно, будто делал это в последний раз…
А ей всегда хотелось более быстрой и успешной карьеры…, и богатства, и даже большей любови, которой в последнее время постоянно не хватало и организм, требуя сексуального удовлетворения, вынуждал ее мастурбировать в ванной по утрам… А теперь она может лишиться в одночасье всего…, и привычный страх за себя, за него, за небескорыстное, полукриминальное, а порой почти уголовное служение медицине, в котором упорно пытался разобраться следователь Волошин, уступал место бесстрашию и злости…, и она продолжала атаку, прижавшись спиной к стене в простенке между окнами огромного кабинета, на подоконниках которого стареющий Ковбой, пожалуй, слишком быстротечно вдалбливал в нее уроки многочисленных сексуальных школ силой увядающего пениса.
— Сегодня нет ничего важнее этой темы, если не считать настырных Волошинских атак, — упрямо сказала Лопухина и смогла, наконец, посмотреть ему в глаза, и осталась у стены…
— Что значит backasswards? — спросил он, беря ее за плечо и легонько подталкивая к подоконнику, и она послушно двинулась к окну, привстала и привычно уселась на краешек, готовая в любой момент оторвать кончики туфель от пола и развести бедра, сдвинув в сторону узкую полоску штанишек, чтоб ему было удобно…
Он громко стонал, наплевав на сотрудников, томящихся в приемной, и незапертые двери кабинета, и жадно вглядывался в ее лицо, будто в нем искал отгадку приближающегося наслаждения и не находил…, а она, перегруженная заботами и привычными страхами, оставалась холодной…
— Повернись! — услышала она задыхающийся голос и повернулась лицом к окну, и наклонилась, и взгляд уперся в хорошо знакомый жалкий цветок-заморыш на подоконнике, которым Ковбой-Трофим странно дорожил и много лет повсюду таскал за собой из кабинета в кабинет…, то ли кактус, то ли герань, в старой консервной банке из-под болгарского зеленого горошка, среди экзотических растений в дорогих керамических горшках…
Шумное дыхание Ковбоя, стоны и перемещения пениса внутри, так и не смогли зажечь Лопухину, и у нее, по-прежнему холодной, может быть, впервые появилась возможность внимательно и так близко рассмотреть цветок, который следуя толчкам Ковбоева паха, то приближался к ней, то отдалялся…
— Bunny fuck, — подумала она, вспомнив Фрэта, и мучительно захотелось в Виварий: сесть на стул без спинки перед ним, чуть раздвинуть колени, чтобы он заглянул под юбку и втянул в себя только ему доступный запах гениталей, и начать странно-прекрасный, почти безумный и всегда волнующий разговор, изредка перебиваемый нью-йоркским жаргоном… Без этих почти регулярных теперь встреч с Фрэтом ее жизнь последних месяцев стала бы серой и пустой…, как быстрый бесперспективный секс со скачущим перед носом цветком-задохликом…