Виварий

— Затеваю новый цикл научных исследований…
— Почему ты пришла ко мне? Поезжай в любую гинекологию… За день наберешь три десятка…
— Мне нужны живые…
— А там какие?
— Там они уже нежизнеспособны… — Поняв абсурдность своего заявления, она заговорила почти открытым текстом:
— Раздобудьте через дружков-бандитов своих матку беременной женщины в возрасте 6-8 недель… Группа крови неважна… — Она замолчала и стала смотреть в окно, заставленное голыми гладкими и мокрыми стволами деревьев без веток, похожих на гигантских червей, вставших на цыпочки, и вдруг посмотрела на Митю и сказала: — Вспомнила! Butcher!  [46]
— Что? — удивился Митя и не дождавшись ответа, заговорил сам:
— Не траться на суету… Обратись к Ковбой-Трофиму. У него прямой ход к тем, кого называешь дружками моими… Для меня такое — слишком кроваво.
— У него нет дружков в этой сфере, — занервничала Лопухина и, поглядев на него, добавила просительно: — Поможете? — и опять уставилась в окно с червями на цыпочках, вспоминая Митину историю…
Дмитрий Борщев был когда-то блистательным хирургом-полостником, почти как Ковбой-Трофим, виртуозно оперировавшем в животе. Его бывший патрон, академик Судаков, постоянно брал молодого Борщева на свои операции и, говорят, часто менялся с ним местами…, а позже женил его на своей дочери…
В том, что приключилось с Борщевым потом — заслуга его друзей и коллег, и благодарных пациентов. Первые пили с ним, понимая, что пьют почти с гением и это льстило их тщеславию…, но не только это… Может быть, подсознательно, но и целеустремленно тоже, и даже с какой-то жестокостью изуверской они спаивали его: он стал опаздывать в клинику, отменял операции или оперировал пьяным…, а благодарные пациенты лишь подливали масло в огонь, потому как в те не очень денежные и товарные времена алкоголь служил единственным универсальным платежным средством…
Его выгнали из клиники Судакова, потом из городской больницы, из поликлиники, пока, наконец, Ковбой не сжалился и не взял к себе в Виварий… А когда друзья-коллеги поняли, что получили то, что хотели и виртуоза-хирурга не стало, они забыли о нем и к ним теперь стали выстраиваться блатные очереди пациентов, что когда-то выстраивались к нему…
— Может, попробуешь найти добровольцев…, — сказал Митя, когда пауза стала невыносимой. — Бывает, супружеские пары отказываются от будущего ребенка…
— Мне надо вместе с маткой… Найдите…. Заплачу…
— Что за исследования?
— Не хотелось бы говорить об этом пока… Тема может оказаться патентоспособной
— Думаешь сразу побегу оформлять заявку? — обиделся Борщев.
— Меня интересует антигенная активность органов новорожденных, как потенциального источника нового донорства, — сказала она, первое, что пришло в голову, не рассчитывая особенно на его компетентность…
— У новорожденных человеческих детенышей антигенная активность отсутствует, — сказал Борщев, демонстрируя удивительное знакомство со специальной литературой. — Они идеальные доноры органов, трансплантируя которые легко получить людей-химер… Вопрос давно исследован… Странно, что ты не знаешь этого, Лопухина, заведуя отделением… За что тебя тогда продвигает Ковбой-Трофим? За хирургическое мастерство, которого нет…? Ладно…, попробую… Корысть всегда способствовала гибкости ума…
Через неделю Митя Борщев позвонил и сказал уверенно:
— Это встанет тебе в пять тыщ зеленых, Лопухина!
— Три!
— Вспомни сколько за почку получаете с Ковбоем… Вспомнила? Окей! Значит, пять!
— Три! — стояла на своем Елена.
— Хорошо, — согласился Митя. — Полторы тыщи — задаток…
— А куда вы собираетесь привезти его?
— Кого? Зародыш человечий? А в Виварий… Куда ж еще?
Зимы все не было, но не было и сырости уже: только колючий ветер, холодно, без мороза иногда, и смерзшаяся земля, голая и твердая, как асфальт с сухими травинками в трещинах… Ночью ветер крепчал, извлекая из струн-стволов под окнами Вивария густые басовитые звуки, на которые накладывалось подвывание голых веток, выше тоном на две октавы, тревожное, немного исламское по мелодике, не по инструментовке…
В одну из таких ночей машина скорой помощи доставила в Виварий термостатируемый контейнер.
— Скорыю визвалыы? — спросил с акцентом молодой парень, непохожий на санитара: без халата, в вечернем костюме, с тонким горбоносым смуглым лицом и черными глазами.
— Skibby!  [47] — подумала сонная Станислава и сказала: — Да…, еще в детстве. — Поглядела на термостат, спросила: — Что в нем?
— Нэ знаэм, сыстра… Сматры сама, да! — и ногой подтолкнул к ней контейнер по скользкому мокрому полу…
Лопухина, в странном приступе научного фанатизма, легко сметавшем нравственные и социальные преграды, замешанном, как почти у всех, на тщеславии, любови неизвестно к кому, корысти и эгоизме, наплевав на уголовные условности, в неясной, но отчаянной надежде получить выдающийся научный результат, который послужит индульгенцией, забыв обещания, данные Фрэту, вместе с Вавилой той же ночью вшила сосудистую ножку с маточными артерией и веной иссеченного мышечно-эндометриального лоскута человеческой матки вместе с недифференцируемым пока зародышем в соответствующие разрезы стенок внутренних подвздошной сосудов актера, продекларировав операцию, как наложение нового артерио-венозного шунта для гемодиализа взамен затромбировавшегося…
— Если имплантант приживет, — сказала Лопухина, — твой старик сбросит в течение нескольких месяцев лет десять-пятнадцать и тогда трансплантируем ему почку без очереди…
— …и без денег! — добавил Вавила. — И тогда, как говорит Фрэт: «We shall go large everybody!»  [48]
После имплантации с Рывкиным стали происходить события, не укладывающиеся в рамки обыденных представлений о жизни послеоперационных больных Отделения почечной трансплантологии. Первыми это заметили врачи-лаборанты, почти ежедневно исследовавшие его кровь и мочу. Они попросили повторить анализы, чтоб исключить ошибку, однако показатели деятельности почек неутомимо улучшались, и скоро это почувствовал и сам актер, который начал увиливать от ежедневных процедур гемодиализа… Это было так необычно, как если бы больной, загибавшийся от дыхательной недостаточности, старательно выдергивал из носа катетр, доставляющий в легкие кислород…, а Рывкин старался. Он вообще пренебрегал больничными порядками…
Потом появились его коллеги. Нарядные и раскрепощенные, чуть пахнувшие алкоголем, они демонстрировали Рывкину любовь и заботу, компенсируя шумом утлый подарок в три апельсина. Однако очень быстро показушный энтузиазм гостей поутих и на смену пришло искреннее потрясение, которое один из них, молодой неряшливый мужчина с темными волосами на груди и светлой вельветовой рубахе, расстегнутой несмотря на зиму до пояса, сформулировал Лопухиной, в кабинет которой смог пробиться.
Он напористо сел на край стола, на котором обычно сидела она сама и уверенно глядя в красивое лицо молодой женщины с желто-зелеными глазами, похожими на гигантские маргаритки или ноготки, принялся ожидать ответа, постепенно теряя уверенность и чувствуя неловкость, однако окончательно сползти со стола, чтоб встать перед ней уважительно, не смог.
— Вашему коллеге действительно стало лучше, — сурово промолвила Лопухина, — выдержав паузу, — но это не повод…
— Ему не только лучше, доктор! Он другой… Почти мальчик! Без морщин! — Заорал, перебивая ее актер, обрадованный, что она, наконец, заговорила. — Даже внешне… Хоть Чацкого играй…, а у него Фамусова недавно отобрали из-за болезней…
— Слезьте со стола, — сказала Лопухина голосом, которым делала научные доклады, и посетитель послушно сполз, забыв о респектабельности и было заметно, что теперь с такой же охотой выполнит любые другие ее команды. А ей совсем не надо было шумных восторгов по поводу второй молодости Марка Рывкина, и она постаралась преуменьшить эффект, хотя ее самою он потряс гораздо сильнее и душа ее ликовала…