Снежный великан

Миссис Элдерли остановилась в дверях, но продолжала молчать. Лишь некоторое время спустя, не оборачиваясь, она процедила сквозь зубы:
— Этим ты ничего не добьешься. Слышишь, Метр девяносто? Нет ни одного человека в мире, который целиком и полностью принадлежал бы только тебе. Таких людей просто нет. Ты не можешь ни от кого этого требовать.
И когда миссис Элдерли уже почти вышла из комнаты, она горько добавила шепотом:
— Но люди всю жизнь именно этого и желают.
  
ГЛАВА 12
 
Отец Адриана утверждал, что в рождественские дни у тебя вдруг обнаруживается больше друзей и родственников, чем за целый год. Люди, о существовании которых даже не подозреваешь, вдруг вылезают из своих убежищ, звонят поздно вечером, присылают рождественские открытки, купленные на распродаже, и с этого момента врываются в твою жизнь. Коллеги отца, с которыми он весь год всего лишь здоровался в коридоре, теперь вдруг захотели пропустить с ним стаканчик, словно сразу после Рождества мир погибнет. Жители городка присылали родителям Адриана приглашения на глинтвейн, а от тех, чьи имена были знакомы только по адресной книге, неожиданно приходили торжественные заверения в дружбе. При этом Адриан знал, что его отец больше всего любил оставаться один и весь этот рождественский театр считал надувательством, а глинтвейн вообще называл особо тяжким преступлением против пьющей части человечества.
Вопреки мнению отца, у Адриана еще никогда не было так мало друзей и родственников, как сейчас, в эти ужасные рождественские дни. С тех пор как миссис покинула его комнату, Адриан окончательно исчез — даже он сам не мог бы сказать, где вообще находится.
Значит, это возможно — спрятаться от самого себя, окончательно исчезнуть. Просто уму непостижимо — ведь большинство не умеют делать даже такую простую вещь, как щекотать себе ступни и при этом смеяться.
Сразу после ухода миссис Адриан решил искать убежище. Его комната мало подходила для этого, так как он больше не чувствовал себя в ней уютно. Но бесспорно, она была самым надежным местом на земле, так как даже мать Адриана не могла заставить себя войти туда в его отсутствие.
В обычных обстоятельствах она не позволила бы клочкам бумаги пролежать на ковре и дня — при первом удобном случае набросилась бы на них и все убрала, а потом еще бы пылесосила ковер, минимум час. Но теперь ей было все равно, она оставила комнату сына на произвол бумажной судьбы и лишь изредка тайком забирала из кучи шмоток, валявшихся в углу, ту или иную грязную вещь, чтобы незаметно постирать ее и сразу же положить в платяной шкаф. Казалось, она и правда думала, что Адриан не замечал этого.
А его отец? Он и так не часто заходил в комнату Адриана. Он был самым уживчивым человеком в их городке и всегда старался держаться особняком и ни во что не вмешиваться. В последние выходные он всякий раз делал вид, что ему ничего не известно о сложившейся ситуации. Он даже привез Адриану новые фотографии пассажиров, а когда его собственный сын рявкнул на него из-за какого-то пустяка, он лишь слегка нахмурил лоб и перешел к своему обычному распорядку выходного дня.
Отец всегда был спокойным и умиротворенным, как домик в горах. Во время семейных праздников он первым отправлялся спать: по его словам, он лучше засыпал, если издали доносились голоса. Еще он любил чрезмерно блестевшие спортивные брюки для бега трусцой, а также пятничные вечера: приехав домой, он открывал почтовый ящик, и оттуда в его натруженные руки высыпались тысячи писем. Между родителями Адриана существовала негласная договоренность, и никогда в жизни отец не признался бы, что видел свою жену насквозь и давно знал, что она всю неделю вытаскивала письма, чтобы по пятницам снова забить ими до отказа почтовый ящик. И Адриан давно понял, какой его отец на самом деле.
Легкий на подъем. Тяжелый на весах.
Совсем не тот человек, на которого можно было бы положиться во время светопреставления.
Через день после того, как миссис покинула комнату Адриана, он наконец понял, где сможет спрятаться. Точнее — как. Поскольку для него нигде не нашлось подходящего места, ни одного.
 
И тогда он решил спрятаться в пути.
В постоянном движении.
Хотя бы в самые опасные часы — после уроков.
Каждый вечер он неустанно бродил по улицам городка, поднимался на заснеженные холмы или брел вдоль проселочной дороги — только бы не останавливаться, ни в коем случае. Иначе станешь заметным, привлечешь внимание — нет, шагать дальше и дальше по снегу, по чужим следам и нехоженым тропам, прислушиваясь к хрусту и треску льда под ногами.
Только часы, которые Адриан проводил под падающим снегом, были для него более-менее сносными — они позволяли ему забыть неприятные замечания учителей.
Адриан, зайдешь после урока? 
Твоя успеваемость, твое участие в работе класса, твое лицо. 
Скажи, если я могу тебе чем-то помочь. 
Все это можно было бы перевести не иначе как:
Адриан, послушай, почему ты больше не такой надоедливый, как раньше? 
И всякий раз после этих фраз, по вечерам после уроков, Адриан пробивался сквозь снег, сквозь беспорядочно падавшие снежинки, сквозь вечерний воздух, который пах дымом и прежней жизнью и в то же время ничем. Два или три раза он даже прошел мимо Дома Трех Мертвецов и не остановился — лишь бросил быстрый взгляд на освещенные окна второго этажа, за которыми скрывалась тайна.
Как-то в одном из окон он увидел ее — Тамар: она нагнулась, потом выпрямилась, заметила его на улице и тотчас задернула шторы. В этот момент она выглядела явно испуганной, и Адриан испытал нечто похожее на наслаждение. С гордо поднятой головой он, временно не сломленный, удалился от Дома Трех Мертвецов, снова растворившись в снежной круговерти, спрятавшись в движении.
А иногда он думал о Снежной королеве, думал о Герде, которая, как и он, пробивалась сквозь снег, но ни от кого не убегала. Он хорошо помнил, что тогда читала им вслух миссис: «А мороз был такой сильный, что она могла видеть свое собственное дыхание», — нет, Герда ни от кого не убегала, вовсе нет, она не пряталась, могла подолгу стоять перед зеркалом и не бояться быть высмеянной собственным долговязым изображением. Просто она отправилась в путь, потому что хотела вернуть кого-то, кто покинул ее.
К счастью, Адриану не нужно было думать ни о чем подобном — все равно он не мог вернуть Стеллу, когда бежал по скрипучему снегу. Ему не нужно было напоминать ей о клятве или о самом себе.
Метр девяносто плюс четыре.
Иногда Адриан уходил достаточно далеко и тогда резко останавливался, потому что слышал за собой чьи-то шаги и чувствовал это.
Чувствовал всего лишь мгновение, но очень явно.
Как.
Как сильно ее.
Как сильно ее не хватало здесь.
Потом он всегда быстро шел дальше, сквозь ужасный и приятный холод, по лыжне и по нетронутому снегу, на котором все, абсолютно все было видно. Время от времени Адриан зажмуривал глаза, будто таким образом можно было забыть рождественские праздники последних лет, рисунки для Стеллы и ее подарки, которые всегда были огромными.
Этого больше не будет, ничего больше не будет — совершенно ясно. И может быть, Адриан прятался вовсе не от Стеллы, миссис или своей матери, а прежде всего от неумолимо приближающегося Рождества, которое было тем ближе, чем чаще транслировали по радиоприемнику на кухне песню «I`am Driving Ноте for Christmas» [4].
Раньше, когда жизнь была такой, какой она и должна быть, Адриан часто задавался вопросом: почему певец ехал домой на Рождество на машине? Ведь он с легкостью мог бы приобрести самолет на деньги, которые заработал на этой песне. Адриан размышлял, есть ли в мире хоть один человек, который считал эту музыку прекрасной? Однажды он даже попытался предположить, какое бы чувство возникло у того, кто очнулся после сорокалетней комы и впервые услышал эту песню, — не подумал бы он: «О, послушай-ка, совершенно новый музыкальный жанр»?