Летний свет, а затем наступает ночь

Как она получила дом под ресторан? Мы хотим расследования.
Она моя свояченица.
Мы хотим независимого эксперта из Рейкьявика. Вы слишком раздуваете, делаете из мухи слона. Например, юриста из государственного аудита. Будет вам, девушки.
Тогда мы подадим на нее в суд, и на тебя тоже. На меня?!
За то, что ее покрывал.
Глава администрации тяжело дышал, плотники перестали стучать и начали пилить листовое железо негодной пилой, он сдался, и через несколько недель приехал Аки.
пять
Аки приезжает в деревню в самом конце сентября на новехоньком «форде-эскорте», останавливается в доме главы администрации, получает в администрации рабочее место; он среднего роста, стройный, ладный, кожа такая тонкая, что кажется прозрачной, всегда в элегантном костюме, дорогом пальто, моргает редко, ему сорок лет, и он разведен. Аки верит в цифры и планирование, эта вера лишила его брака: секс вечером по вторникам, время с детьми с восьми до полдевятого вечера по средам, только так и никак иначе, и абсолютно все равно, подходит ли это другим, ибо тот, кто не планирует свою жизнь, погибнет в беспорядке. В конце концов жена не выдержала, сказала, что планирование приняло у него маниакальную форму, вытеснив содержание, они уже два года как развелись, и вот Аки приехал в деревню тихим осенним днем, трава пожухла, перелетные птицы улетели, скрылись за линией горизонта, машина скотобойни объезжает хутора, деревню она покидает с пустым прицепом, а когда возвращается, в нем много блеющих ягнят, несколько молчаливых овец, очень угрюмый баран и один фермер, сопровождающий своих животных. Машина едет вниз по склону мимо «Теклы», задним ходом подъезжает к скотобойне, двое мужчин в темно-зеленых халатах до колен открывают двери, опускают ограждение в задней части машины, гонят животных в овчарню, которую иногда называют залом ожидания, но долго ждать обычно не приходится, животных всех до единого сгоняют в желоб, который приводит их на площадку, где забойщик, долговязый мужлан, быстро орудует пистолетом с выдвигающимся ударным стержнем, а на верхнем этаже наготове жаждущие работы руки. Мы иногда думаем о ягнятах в овчарне скотобойни: возбужденные жизнью, блеющие, смотрящие вокруг голубыми глазами, через день или два они станут замороженными тушками. Эти ягнята живут одно лето, одно короткое, очень светлое лето, второго у них не будет — патрон размозжит лоб над глазами, а мы останемся ждать зимы.
Десять рук приглашают Аки на кофе, три торта, блинчики со взбитыми сливками, два вида печенья, бутербродный торт, женщины рассказывают ему о деревне, обо всей деревне, о жизни и смерти, здесь нет кладбища, говорят они, и церкви тоже; Аки симпатичный, этого нельзя отрицать: гладко выбрит, темно-русые волосы безупречны. Женщины не раз приглашают его на кофе, в сущности, берут под свое покровительство, расспрашивают о расследовании, пытаются из него что-нибудь выудить, но безуспешно: он лишь размыкает тонкие губы и принимает настолько грозный вид, что они думают: теперь у Элисабет будут проблемы! Когда Аки пробыл в деревне неделю и уже дважды пил кофе у десяти рук, настало время поговорить с Элисабет; и нога его еще не ступала в «Теклу» — разумеется, он хотел подобраться к жертве осторожно, собрать данные, доказательства, выбить ее из колеи; он уже смотрел издалека, как она ходит по деревне.
По утрам Элисабет совершает часовую прогулку в любую погоду, даже если все замело снегом, она немного фанатична, с улыбкой поясняет глава администрации, они с Аки стоят у окна кабинета и смотрят, как Элисабет проходит мимо, направляется в утреннюю темноту за деревней; по улице едет машина скотобойни, она тоже держит курс на темноту, вцепившись в свои передние огни, чтобы не потеряться, из окрестностей приезжают школьные машины, выпускают детей, уезжают обратно, затем на деревню опускается тишина, никакого движения, здесь мало что происходит, оправдывается Гудмунд. Аки смотрит на главу администрации неморгающими голубыми глазами, похожими на выдувное стекло, а сейчас мне бы хотелось спокойно поработать, говорит он, глава администрации смотрит в ответ, вдруг сердится, видит движение снаружи: Кьяртан и Давид ковыляют на работу, Давид посреди дороги, засунув руки в карманы, в черной кожаной куртке и темных джинсах, мертвенно-белое лицо под черной шапкой, надвинутой на глаза, Кьяртан идет по тротуару, тяжело ступая, немного выворачивая стопы, вероятно из-за веса, всех лишних килограммов, которые его скелету приходится выдерживать.
 
Небо медленно светлеет. Над кооперативным обществом парят два ворона. Скоро на скотобойню вернется машина с прицепом, наполненным блеянием, летом, которое превратится в замороженные тушки еще до конца недели, сейчас вторник. Аки выходит, Асдис делает вид, что работает на компьютере, и не здоровается с ним, встает, чтобы проследить за Аки из окна, видит, как он подходит к склону, спускаясь, исчезает из вида, там фьорд освобождается от ночи; он ушел, кричит Асдис вглубь, гнить ему в аду, отзывается Мунда, а глава администрации входит в кабинет и внимательно изучает оставленные Аки бумаги, между бровей тревожная морщинка. Аки минует «Теклу», там внутри темно, заходит на скотобойню, смотрит на стрелка за работой и на трех работников у небольшой поточной линии под платформой для убоя скота: подросток с плеером в кармане и грохочущим рэпом в ушах помогает переворачивать тушки, когда они в конвульсиях падают с платформы, напротив него высокий сутулый мужчина лет шестидесяти, он перерезает ягнятам горло, кровь хлещет в желоб, из них струей вытекает лето, третий работник подвешивает тельца на крючки, конвейер поднимает их на второй этаж, где они превращаются в тушки, затем в еду. Аки заходит в овчарню, смотрит на жующих жвачку животных: они напоминают ему футболистов; спускаются два забойщика, здороваются с ним — он слегка наклоняет голову, — прислоняются к ограде, выдался перерыв: двадцатилетние парни, с пояса у них свисают крючки для туш, на бедрах — футляры с тремя ножами; раздается шум подъезжающей машины.
Аки приникает к решетке, протискивает свою изящную мягкую руку, ягненок осторожно нюхает ее, Аки смотрит ему в глаза, прислушивается к приглушенному звуку забойного пистолета, шуму падающего на конвейер тела и думает: как же коротко расстояние между жизнью и смертью, между летом и зимой, он собирается подумать о чем-нибудь еще, хочет, но ничего не приходит на ум, считает головы в овчарне, затем выходит, забойщики с ухмылкой смотрят ему вслед: когда тебе около двадцати, ты очень много ухмыляешься, тебя ничто не приводит в уныние, и до смерти им так далеко, что нет смысла измерять расстояние. Аки спускается к воде, садится на большой прибрежный камень, маленькие волны приходят-уходят, приходят-уходят, приходят-уходят, приходят-уходят, приходят-уходят, море гипнотизирует. Проходит немало времени, а Аки все смотрит — ни в этом мире, ни в ином его почти не существует, только голубые глаза, следящие за тем, как волны приходят-уходят, приходят-уходят, глаза, напоминающие выдувное стекло. Затем в его голове что-то проносится, вероятно мысль или впечатление. Сегодня вторник, между половиной десятого и десятью в ежедневнике большой знак X, в это время он занимается самоудовлетворением, обычно рассматривая американские глянцевые порножурналы, но у него с собой еще две книги Анаис Нин. В прошлый вечер вторника в гостевой комнате у главы администрации было как-то неудобно, но в то же время интересно, он попутно слышал Сольрун, она, похоже, разговаривала по телефону, голос у нее мягкий. Жду с нетерпением, думает Аки, немного раздвигает ноги, вспоминает фрагменты книги Нин «Дельта Венеры». Нет, не жду, думает он с грустью, никакого изменения в ощущениях, ни единого намека, он смотрит на поверхность моря, которое простирается в три стороны и в одном месте сливается с гористыми островами, исцарапавшими горизонт. Было бы здорово, если бы он мог посчитать рыб или слезы, стекающие по лицу, по худым щекам, ничего не чувствуя, кроме внутреннего онемения, будто у глаз свобода воли, словно слезы бегут от него. Крысы и тонущий корабль, думает он с горечью. Так и сидит на камне. Не может посчитать рыб. Не может посчитать слезы. Думает: почему я живу?