Яблоневый дворик

— Это один из самых авторитетных в нашей стране исследовательских институтов, верно?
— Да, наряду с институтами в Кембридже и Глазго, то есть в моей области, полагаю, да. Я была очень…
— Не могли бы вы сообщить суду, где находится Бофортовский институт?
— На Кинг-Чарльз-стрит.
— Она идет, если не ошибаюсь, параллельно Пэлл-Мэлл до Сент-Джеймс-сквер?
— Да.
— Там поблизости расположено много разных институтов, так? Институтов, частных клубов, научных библиотек? — Она смотрит на присяжных и слегка улыбается. — Коридоры власти, так сказать…
— Я не… Я…
— Простите, так сколько лет вы проработали в Бофортовском институте?
Я не могу с собой справиться: в моем голосе звучит нотка раздражения, хотя и против этого меня настойчиво предостерегали.
— Я до сих пор там работаю. Но на полную ставку — восемь лет.
— Ах да, извините, вы уже говорили. И в течение этих восьми лет вы ездили туда каждый день, автобусом и метро?
— Главным образом на метро, да.
— Вы шли пешком от Пикадилли?
— Обычно от станции метро «Пикадилли», да.
— А там много мест, чтобы поесть в перерыв, выпить кофе? Зайти в паб после работы?
На этом месте прокурор, миссис Прайс, испускает нетерпеливый вздох и начинает поднимать руку. Судья поверх очков смотрит на молодую женщину-адвоката.
Та отвечает примирительным жестом и добавляет:
— Извините, милорд, я уже подбираюсь к сути.
«Милорд». До сих пор мой опыт уголовного судопроизводства ограничивался телесериалами, и я ожидала, что к судье будут обращаться «ваша честь». Но передо мной — Олд-Бейли. Он — лорд, она — леди. Меня предупреждали: возможно, парики и церемонные манеры судейских покажутся тебе странными и даже пугающими. Но парики пугают меня ничуть не больше, чем архаичные формы обращения, — и то и другое кажется просто смешным. Что меня пугает, так это крючкотворство, бюрократия, сосредоточенная поза стенографистки, ноутбуки, микрофоны — все это бесконечное вращение жерновов судебной процедуры. Меня подавляет мысль о том, что с каждым произнесенным словом мое дело распухает, становится все толще и значительней. Я чувствую себя мышью, оказавшейся между гигантскими лезвиями комбайна. Я чувствую это, несмотря на то что подготовлена ничуть не хуже, чем любой другой свидетель. Об этом позаботился мой муж. Чтобы меня натаскать, он нанял одного из лучших адвокатов, из тех, что берут четыре сотни фунтов в час. Большую часть времени я даже помнила, что, отвечая, должна смотреть на присяжных, а не инстинктивно поворачиваться к адвокату. Я усвоила, что для этого проще всего держать ноги повернутыми в сторону присяжных. Нужно откидывать плечи назад, оставаться спокойной, поддерживать визуальный контакт. Все это я делала и, как подтверждает моя команда, отлично справлялась.
Адвокат, признав авторитет судьи, снова смотрит на меня.
— Итак, вы регулярно работали и бывали в районе Вестминстера на протяжении примерно двенадцати лет? Или больше?
— Возможно, и больше, — говорю я, и в этот миг где-то внутри возникает предчувствие беды, которое я ощущаю как спазм в районе солнечного сплетения. Несмотря на волнение, я еще в состоянии поставить себе диагноз.
— Итак, — говорит она, и ее голос становится мягким и вкрадчивым, — будет справедливо сказать, что с учетом всех этих поездок, прогулок до метро, выходов на ланч и так далее вы очень хорошо знакомы с этим районом?
Что-то назревает. Мне становится трудно дышать. Грудь поднимается и опускается сначала незаметно, но чем больше я стараюсь себя сдерживать, тем труднее это скрывать. Атмосфера в зале суда становится напряженной, и все это чувствуют. Судья смотрит на меня. Мне кажется или в самом деле тот присяжный в розовой рубашке, которого я вижу краем глаза, вдруг выпрямился и подался вперед? Вдобавок ко всему я уже не осмеливаюсь открыто смотреть на присяжных, как не смею смотреть и на тебя, сидящего на скамье подсудимых.
Внезапно лишившись дара речи, я киваю. Понимаю, что через несколько секунд начну задыхаться. Я знаю это, хотя никогда раньше не испытывала ничего подобного.
 
Теперь ее голос становится тихим и вкрадчивым: — Вы знаете магазины, кафе…
Капельки пота щекочут мне затылок. Кожа на голове готова лопнуть. Мисс Боннард делает паузу. Она заметила мое состояние и хочет дать мне понять, что я все правильно поняла: я знаю, к чему она клонит. И она знает, что я знаю.
— …маленькие боковые улочки… — Она снова останавливается. — Глухие переулки…
Вот оно. Вот оно, мгновение, когда все рушится, летит в тартарары, я это понимаю, и ты, на скамье подсудимых, ты тоже это знаешь, потому что вдруг прячешь лицо в ладонях. Мы оба знаем, что вот-вот потеряем все: наши семьи разбиты, карьеры разрушены, я потеряла уважение своих детей, и, более того, на кону стоит наша свобода. Все, ради чего мы трудились, все, что мы пытались защитить, — все это вот-вот рухнет. Я уже открыто задыхаюсь, хватая воздух глубокими жадными глотками. Мой защитник — бедный Роберт! — смотрит на меня встревоженно и озадаченно. Еще до начала процесса сторона обвинения рассказала, на чем будет строиться ее линия в суде — таков порядок; во вступительном слове прокурора не было ничего неожиданного, как и в показания вызванных им свидетелей. Но вот передо мной стоит адвокат, представитель твоей команды юристов, и… А ведь твои и мои защитники согласовали свои действия. Что же происходит? Видно, что Роберт о чем-то напряженно думает. Он смотрит на меня, и на его лице я читаю: она что-то от меня скрыла. Он не имеет представления о том, что надвигается, понимает только, что он этого не знает. Наверное, таков кошмарный сон любого адвоката — столкнуться с тем, к чему не готов.
Представители стороны обвинения тоже уставились на меня: государственный обвинитель и ее помощник, сидящие за первым столом ниже свидетельской трибуны, позади них — женщина из Королевской службы уголовного преследования, а за ней, в следующем ряду, — старший следователь полиции Лондона, следователь по нашему делу и инспектор по вещественным доказательствам. Ближе к двери расположились отец жертвы в инвалидном кресле и приставленный к нему сотрудник службы по делам семьи. Я уже знаю всех актеров этого спектакля почти так же хорошо, как собственных родственников. Все они сосредоточились на мне — все, кроме тебя, любовь моя. Ты больше на меня не смотришь.
— Вы знакомы с ними, не так ли? — продолжает мисс Боннард своим шелковым вибрирующим голосом. — Например, с небольшим тупиком, который называется Яблоневый дворик?
Я закрываю глаза. Медленно, словно опуская занавес над всей своей предшествующей жизнью. В зале не слышно ни звука, потом в одном из передних рядов кто-то вдруг шаркает подошвами. Адвокат выдерживает эффектную паузу. Она знает, что еще какое-то время я буду сидеть с закрытыми глазами, чтобы переварить услышанное, попытаться успокоить сбившееся дыхание, просто чтобы купить себе еще несколько секунд… Но время утекает, как вода между пальцами, и вот уже не остается ничего, ни одного мгновения: все кончено.
 Часть первая. X и Y 
 1 
Нужно начать с самого начала — хотя на самом деле начал было два. Это началось в холодный мартовский день в подземной часовне Святой Марии Вестминстерского дворца, под изображениями святых, утепляемых, сжигаемых и подвергаемых прочим разнообразным пыткам. Началось в ту ночь, когда я проснулась в четыре часа утра. Я не страдаю бессонницей. Никогда не ворочалась ночами без сна, не мучилась неделями в изнурительном сонном мороке, с серым лицом, когда изнемогаешь от усталости, но не можешь заснуть. Просто время от времени я вдруг по неизвестной причине внезапно просыпаюсь. Так было и в ту ночь. Я открыла глаза, и тут же заработала голова. Боже мой, подумала я, это и вправду случилось… Вновь и вновь перебирая в уме события последних дней, я с каждым разом находила их все более абсурдными. Свернувшись под одеялом, я закрыла глаза, но тут же открыла снова, зная, что не смогу заснуть еще по меньшей мере час. Здравость суждений — одно из главных преимуществ зрелого возраста. Это наш утешительный приз.