Сэр Вальтер Скотт и его мир

 
ШКОЛА
Из Престонпанса Скотт вернулся под родительский кров на площади Георга, где прожил до самой женитьбы, состоявшейся в 1797 году. Превращение из обожаемого внучка и племянника в одного из отпрысков большого семейства — у него были четверо братьев и сестра — проходило не гладко, и Скотт позднее говорил о «тайных муках», которых ему стоило приспособить характер к новым обстоятельствам. Но с матерью у него было полное взаимопонимание — она потакала его увлечению поэзией. Сущим наказанием были для него субботы: по этим дням в их пресвитерианской семье дозволялось читать только «Путь паломника», перевод «Смерти Авеля» швейцарского поэта Заломона Гесснера и «Письма наставительные и занимательные» Элизабет Роу  21, из которых Роберт Бернс позаимствовал свой эпистолярный стиль. Однако даже эти сочинения «смягчали уныние» дней субботних. По другим дням круг его чтения был много разнообразней. Он читал матери вслух Гомера в переводе Попа  22 и та поощряла его читать с выражением. Он читал песни из «Неувядающего» Аллана Рамзея, этого первого собрания старинной шотландской поэзии, запоминая то, что ему особенно нравилось. В 1779 году его отдали в Эдинбургскую среднюю школу.
Не по годам развитой ребенок уже имел случай произвести впечатление. Миссис Кокберн, написавшая «Цветы лесные» — современную элегию памяти погибших у Флоддена  23, побывала у Скоттов в 1777 году, о чем рассказала в письме к знакомым. Она застала Вальтера читающим матери «Кораблекрушение», поэму в трех песнях Уильяма Фолконера  24, и поразилась тому, как он возбужден. Пыл его крепчал вместе с бурей. Он воздевал горе глаза и руки. «Сломало мачту, — кричал он, — рушится она! Их всех ждет гибель! « Затем гостья поговорила с чудо-ребенком о Мильтоне  25. Мальчик сказал, что не понимает, как это Адам, только-только сотворенный господом, уже знает про все на свете. «Но когда ему объяснили, что творец создал его совершенным, мальчик сразу же согласился». Потом он заявил тетушке Дженни, что миссис Кокберн — виртуоз вроде него. ««Вальтер, дружок, — спросила тетушка, — а что такое виртуоз? « — «А, ты не знаешь? Ну как же, это кто хочет и будет знать все на свете». «Удивительно гениальный мальчуган, я другого такого не встречала», — аттестовала его миссис Кокберн.
Средняя школа, куда в 1779 году отдали Скотта, занимала не нынешнее здание в классическом стиле у подножия Колтонского холма, куда она переехала в 1828 году, а здание к югу от восточного конца Каугейт, которое построили двумя годами раньше на месте самой первой, основанной в 1578 году древней и почтенной Schola Regia Edinensis 26. После недолгих подготовительных занятий в маленькой частной школе и с репетитором сочли, что восьмилетний Вальтер достаточно разумеет латыни, чтобы поступить во второй класс средней школы, в котором преподавал Люк Фрейзер, хороший латинист. Проучившись у Фрейзера три года, Скотт перешел в директорский класс. Доктор Александр Адам, самый знаменитый в чреде директоров Эдинбургской средней, был значительной фигурой в интеллектуальной жизни Эдинбурга конца XVIII — начала XIX века. Он был видный ученый, автор получившего широкое признание труда «Римские древности» и, что по тем временам было редкостью, гуманный и преданный своему делу наставник. Вот каким рисует его лорд Кокберн, младший современник и впоследствии друг Скотта, поступивший в школу восемь лет спустя: «Он был рожден учить латыни, немножко греческому — и всем добродетелям. Занимаясь этим, он, как правило, выказывал терпение, хотя, будучи выведенным из себя, впадал, бывало, в приступы тихого гнева. Он поощрял своих питомцев, особенно робких и отстающих в учении; с восторгом приветствовал любое проявление одаренности или великодушия; тепло ободрял похвалой, шуткою и добрым словом; и ни на минуту не забывал о собственном долге». В том же Духе свидетельствовал и Скотт, заявляя, что очень многим обязан доктору Адаму, и, описывая его поведение в шумном классе, говорил: «Он расцветал сердцем в своей „галдящей обители“, которая любого другого могла довести до тихого помешательства; а если и уставал посреди шума и гама от необходимости в одно и то же время проверять письменные работы, выслушивать устные ответы и наводить какой ни на есть порядок, то находил облегчение, сравнивая себя с Цезарем, который мог диктовать трем секретарям разом».
Великого латиниста из Скотта не вышло, а греческого он так и не выучил. Но интерес к истории и историям заставил его усердно заняться латынью, так что он научился разбирать тексты из Вергилия, Горация, Тацита  27 и прочих поэтов и историков Древнего Рима легко и быстро, хотя не всегда совершенно точно. Скотт обладал великим даром читать на чужом языке: с грехом пополам овладев грамматикой, он уделял все внимание содержанию, в чем ему помогало почти сверхъестественное умение проникнуть в смысл повествования. В конце концов он достаточно овладел французским, немецким, испанским и итальянским, чтобы читать поэзию (в первую очередь повествовательную) и прозу на этих языках, и приобрел в них, главным образом собственными стараниями, изрядный словарный запас.
При поощрении со стороны доктора Адама Скотт, по его собственным словам, «отличился на поприще переложения стихами отрывков из Горация и Вергилия», в том числе описания извержения Этны («Энеида», Книга III, стихи 571 — 577); этот первый известный нам поэтический опыт Скотта относится к 1782 году. Еще большие успехи он проявлял в мальчишеской возне на «Площадке» (школьный двор), подгоняемый желанием доказать себе и другим, что может, вопреки хромоте, драться, лазить, выказывать проворство и ловкость не хуже любого сверстника. Он также прославился как рассказчик. «Зимой в свободные часы, — вспоминает он в автобиографическом отрывке, — когда нельзя было повозиться на улице, мои истории собирали благодарных слушателей у камина „Везунчика“ Брауна, и счастлив был тот, кто успевал захватить местечко рядом с неистощимым рассказчиком».
Знания, что юный Вальтер получил в школе, дома развивал его репетитор — молодой пресвитерианин по имени Джеймс Митчелл, ставший священнослужителем. Впоследствии Митчелл, по выражению Скотта, «ударился в фанатизм» и дошел до стенаний по тому поводу, что Скотт в свои зрелые годы убивает столько времени на, как он это называл: «dolce  28, нежели на utile  29сочинительства». Впрочем, при полном несходстве характеров ученик и наставник, видимо, неплохо ладили.
«Я повторял ему задания по французскому и готовил с ним темы для письменных работ по классике, хотя и не с классической строгостью. Я также приобрел из споров с ним, ибо он охотно позволял с собой спорить, кое-какие познания по части схоластики и церковной истории, особо же основательно познакомился со старыми книгами, трактующими о ранней истории Шотландской церкви, о войнах и страданиях ковенантеров  30 и других подобных материях. Помешанный на рыцарстве, я был роялистом; друг мой был круглоголовый  31, я был тори, а он был вигом. Я терпеть не мог пресвитериан и восхищался Монтрозом  32 с его непобедимыми горцами; он жаловал пресвитерианского Одиссея — скрытного и расчетливого Аргайла  33… С моей стороны во всех этих постулатах не было истинной убежденности, проистекающей из знакомства с воззрениями или принципами каждой из двух сторон, да и противнику моему недоставало умения перевести спор на эти предметы. В те времена я подходил к политике, как Карл II — к религии  34: исходя из убеждения, что в выборе между верой католической и протестантской джентльмену приличнее держаться королевского исповедания».