Любовь красного цвета

– Вино? – недоуменно спросила она, заглядывая в листок через его плечо. – Это для нас – роскошь. Вычеркни.
– Для тебя, может, и роскошь, а для меня – необходимость. Ты – американка, я – француз.
– Но ты не включил сюда плату за электричество, Паскаль…
– А для чего придуманы свечи? – с улыбкой обернулся он.
– А страховка?
– Черт, придется звонить Максу.
Максу он позвонил тут же (Джини подозревала, что Паскаль с самого начала собирался это сделать) и сообщил, что роман с «Корреспондентом» ему очень нравится, но если Макс хочет, чтобы это ухаживание завершилось счастливым браком, неплохо бы увеличить приданое.
– У меня большие расходы, – поведал он главному редактору. – На вино денег еще хватает, а на электричество – уже нет. Так обидно! А ведь в тот день, когда ты приедешь к нам на ужин, чтобы посмотреть эту чудесную квартиру, нам бы хотелось приготовить для тебя что-нибудь вкусное… Правда? Нет, парковых статуй здесь нет, а что? – переспросил он в трубку, хотя прекрасно понял намек собеседника.
Последовала пауза, затем Паскаль назвал сумму оклада, который хотел бы получать. Джини побледнела. Макс согласился.
Вот таким образом это чудесное место перешло в их собственность. Паскаль навестил своего друга-антиквара, чей склад находился в самом конце Кингс-роуд, а затем – после сытного ужина и нескольких часов ожесточенного французского торга – приобрел у него кровать. Это была высокая, просторная, роскошная кровать с балдахином, принадлежавшая некогда любовнице одного из королей – по крайней мере именно так рекламировал ее продавец. Столбы балдахина были украшены резными виноградными лозами, и на них даже уцелели остатки древнего пурпурного шелка, которым он когда-то был обтянут. Приобретение этого королевского ложа Паскаль до последнего момента держал от Джини в секрете и установил его в спальне в один из весенних вечеров, когда она отсутствовала, интервьюируя какого-то занудного и самодовольного члена кабинета министров. Вернувшись домой, она была потрясена.
Влюбленные забрались в эту постель немедленно и почувствовали себя путешественниками на борту плывущего по морю корабля. Лежа на подушках, они смотрели через балюстраду второго этажа в роскошное «церковное» окно – на вершины деревьев, бегущие по небу облака, прислушивались к звукам невидимого отсюда города, раскинувшегося пятью этажами ниже. В этой же постели они пили вино, в ней же ужинали, занимались любовью, а потом уснули.
– Я доволен, – сказал Паскаль, проснувшись на следующее утро и обнимая Джини. – Я никогда еще не был так доволен.
Довольна была и Джини. Она вспомнила о всех тех годах, которые прошли с момента их первой встречи с Паскалем, и была потрясена, осознав, что это – более половины ее жизни. Джини вспомнила первые недели их знакомства, когда она узнала и полюбила его в Бейруте, вспомнила, как спустя много лет, прожитых ими друг без друга, они вновь соединились. «Больше в этой жизни мне ничего не нужно, – подумала она. – Все, что я люблю и чем дорожу, – здесь. Да, я тоже довольна».
Джини нисколько не пугала мысль о том, что, когда щедрые небеса осыпают благодеяниями смертных, то имеют неприятную привычку, давая правой рукой, отбирать левой. Через пять месяцев после того, как они с Паскалем переехали в новую квартиру, случилось то, о чем Джини так долго мечтала: ее послали корреспондентом в Сараево освещать войну в Боснии. Они поехали туда вместе с Паскалем и вместе же работали. Ему и до этого приходилось работать во многих регионах, охваченных кровопролитными конфликтами, для нее же это был первый опыт.
А шесть месяцев спустя Джини вернулась. Одна. Паскаль, не подозревавший о происходивших в ней переменах, согласился с тем, что это действительно будет наилучшим вариантом. Сам он решил задержаться в Боснии, чтобы сделать побольше снимков. Сначала – на три недели, которые обернулись затем месяцем, а теперь уже перевалили за девять недель. Дата его возвращения по-прежнему оставалась открытой. Поначалу Джини втайне даже радовалась этой задержке. Она надеялась, что за это время успеет излечиться от ужасов, которых насмотрелась в боснийском аду, от мучивших ее каждую ночь кошмаров, перемежавшихся с бессонницей.
 
Она убеждала себя в том, что сможет изгнать из себя жуткие воспоминания. Нет, забыть увиденное было бы невозможно, да она бы и уважать себя в этом случае перестала. Не забыть, а хотя бы отодвинуть. Она была обязана избавить себя от этого, но у нее ничего не получалось. Смерть во всех своих ипостасях, ее звуки, вкус, вид и запах неотступно преследовали ее. Джини не могла расслабиться ни на секунду, просыпаясь с криком по утрам. Вместе с этими неотвязными воспоминаниями смерть проникла в их чудесную квартиру, отравила здесь своим зловонием воздух и теперь гнала Джини на пустынные улицы.
Как и многие другие журналисты, работавшие в Боснии, она была ранена. Когда однажды они с Паскалем направлялись в Мостар (теперь Джини боялась даже подумать об этом месте) и проезжали через глухую деревушку по узкой горной дороге, внезапно разразился минометный обстрел, и кусок шрапнели угодил Джини в предплечье. Однако по сравнению с тем ужасом, который ей удалось увидеть в этом поселке, та царапина была настолько пустяковой, что Джини ее даже стыдилась.
Теперь, спустя девять недель после возвращения домой, эта рана уже почти совсем затянулась, а вот душа продолжала болеть. Заботясь о своей любимой, Паскаль, повидавший немало войн по всему миру, предостерегал ее, и она его, конечно, слушала. Перед их отъездом в Боснию Паскаль с неохотой показал ей некоторые снимки, сделанные им в других «горячих точках». Они были настолько ужасны, что опубликовать их не решилась ни одна газета. Такие снимки просто не могли появиться в печати.
– Ты должна быть к этому готова, – сказал он, раскладывая на столе перед ней черно-белые фотографии. – Все это тебе предстоит увидеть собственными глазами, Джини. И – это. И – это. И даже кое-что похуже.
После этого мужчина умолк, а она – также в молчании смотрела на лежавшие перед ней прямоугольники снимков.
– Это – рубеж, – сказал он через несколько секунд. Ты уверена, Джини, ты абсолютно уверена, что хочешь пересечь его?
Потрясенная, испытывая головокружение и дурноту, она отвернулась, не в силах смотреть ему в лицо. В Боснию им предстояло лететь через неделю. Паскаль, сообразила Джини, специально рассчитал время таким образом, чтобы после его «наглядного урока» у нее было время отказаться от поездки.
– Никто не подумает, что ты струсила, – мягко продолжал он, словно читая ее мысли. – И ты сама так не думай. Это будет вполне оправданный выбор. Между полами все же существует большая разница, Джини. Мужчине гораздо легче, чем женщине, смотреть на это и жить с этим в душе.
Она резко повернулась к нему, хотя даже в тот момент понимала его правоту.
– Почему, Паскаль? Почему? Ведь это происходит в реальности, так почему же женщину необходимо ограждать от этого? Это – неправильно. По-моему, это – слабость, а я не хочу быть слабой.
– Это вовсе необязательно слабость. Лично я так не думаю. Все это, – он махнул рукой в сторону снимков, – совершено мужчинами. Пусть они на это и смотрят. А если женщина, не пожелав глядеть на этот ужас, отвернется, ее никто не заподозрит в трусости или слабости. Наоборот, это станет актом мужества.
Она была тронута нежностью и беспокойством за нее, написанными на лице Паскаля. «Это очень похоже на него, – подумала она, – не только предлагать путь к отступлению, но и делать это с подобным тактом».
Итак, предложение было сделано и отвергнуто. Однако и после того, как они оказались в Боснии, Паскаль не оставлял попыток всячески ограждать ее. Сам он рисковал то и дело, но ее оберегал, словно наседка. Он берег Джини, не позволяя ей смотреть на совсем уж жуткие картины.
Сам Паскаль категорически это отрицал, но Джини то и дело ощущала на себе его заботу и чувствовала, как она связывает ему руки в работе. Надо было что-то делать. И вот Джини, у которой никогда не было секретов от Паскаля, обзавелась ими, причем – в большом количестве. Если бы он хоть на секунду заподозрил, какому риску его возлюбленная подвергала себя, он настоял бы на ее немедленном возвращении в Лондон.