Секстет

Джини взглянула на актрису, уже собравшуюся открыть дверь уборной, и лишь ради идущего в гору молодого редактора выпалила последний вопрос, даже не надеясь на ответ:
– Это правда, что вы собираетесь переехать в «Конрад»?
К ее удивлению, этот вопрос вызвал большее оживление, чем все предыдущие. Наташа улыбнулась, потом засмеялась.
– Откуда только берутся все эти слухи? – ответила она. – «Конрад»? Не думаю, чтобы они приняли меня с распростертыми объятиями, как вы считаете? Нет, я возвращаюсь в Калифорнию. Я купила дом в окрестностях Голливуда. Мне его перепланировал… – и она назвала имя архитектора, хорошо известного на Западном побережье. Потом с легким вздохом добавила: – Все должно быть готово на этой неделе, как раз к тому времени, как я расстанусь с «Эстеллой».
– Можно это использовать в статье?
– Да. Я не делаю никакой тайны из того, что возвращаюсь в Калифорнию. Извините, но время действительно истекло.
Она протянула руку и на мгновение сжала руку Джини. Вежливое формальное прощание. Она еще раз напомнила Джини, что перед публикацией должна быть представлена копия статьи, чтобы проверить, насколько точно изложены факты. Только факты, повторила актриса и еще раз обворожительно улыбнулась. А потом Джини оказалась в коридоре, и дверь за ней уже захлопнулась.
Джини пробиралась по лабиринту проходов за кулисами, ощущая дурноту от запахов грима, лака для волос, дезинфицирующих средств и пота. Боковой коридор привел ее к служебному входу. Снаружи все так же лил дождь, а сумерки, в которые с самого рассвета был погружен Манхэттен, так и не рассеялись. Ей предстояло сесть на «Шаттл» и лететь в Вашингтон, округ Колумбия, где ее ждали муж и сын. Был канун Дня Всех Святых, она с нетерпением ждала возвращения домой, и мысли об интервью уже начинали испаряться из ее головы. Она шла по направлению к Таймс-сквер. Голубоватый тяжелый от влаги воздух был насыщен запахами городской зимы – запахами жареных каштанов и воздушной кукурузы. Она еще возвращалась мыслями к интервью, пока ловила желтое такси и уговаривала водителя – совершенно безумного на вид и, по-видимому, никогда в жизни не говорившего по-английски – отвезти ее… в аэропорт.
В такси она открыла блокнот и сделала несколько пометок. Но ей тут же пришлось его закрыть, чтобы объяснять водителю, как лучше проехать, причем он либо не понимал ее инструкций, либо не желал им следовать. Образ театральной уборной окончательно потускнел, и ее мысли обратились к событиям ближайшего будущего: самолет, снова такси, знакомые улицы, кирпичные мостовые, благопристойные фасады домов, муж и сын, ждущие в доме ее умершего отца.
Потом, как откатывающаяся назад волна, мысли стали уносить ее в прошлое. Она вспоминала похороны отца, посещения последней из его клиник – эти остановки на пути к концу, концу, неизбежному для каждого человека, но в данном случае преждевременному. Две бутылки виски ежедневно, загубленные надежды и талант, и никакого примирения, которое, как она верила, непременно должно было произойти в эти последние дни. Ее отец жил в гневе и умер в гневе, и теперь все, что осталось от прежней жизни, следовало уничтожить.
Чужие женщины будут мести, чистить, скрести, полировать, наводить чистоту в доме, готовить его к продаже, словом, стирать память о тридцати годах ее жизни. А потом она, ее муж Паскаль и их чудесный сын, которого она так неистово, почти болезненно любит, смогут уехать. Уехать куда захотят. Вся Америка откроется перед ними – север, юг, восток и запад. Может быть, сначала они вдохнут свежий бодрящий воздух Восточного побережья, а может, отправятся на юг, в далекую страну, где она никогда не бывала, но которую часто рисовала в воображении: плантации, исландский мох…
Она представляла себе встречу с сыном, тот час или два, которые они проведут вместе. Он был еще слишком мал для Дня Всех Святых, но они с Паскалем все же подготовились к празднику. Накануне они выдолбили огромную оранжевую тыкву, вырезали в ней два круглых отверстия для глаз, треугольный нос и большой улыбающийся, а не страшный рот. Эта тыква с горящей свечой внутри будет стоять в окне и приветствовать Джини по возвращении, будет встречать ряженых – детей, которые придут к дому с шутками и поздравлениями. Лишь до этого предела Джини намеревалась отдать должное празднику. Она хотела, чтобы у ее сына было настоящее детство, которого не было у нее, но она слишком недавно потеряла близкого человека – если это выражение в ее случае подходило, – чтобы с легким сердцем веселиться в ночь призраков и мертвых.
 
И вот тыква будет светиться, сына наконец удастся уговорить заснуть, а потом наступит долгий тихий вечер, и они с мужем останутся вдвоем. Они будут строить планы на День Благодарения – из Англии на этот праздник приедет ее подруга Линдсей Драммонд. А еще они будут мечтать о странствиях по Америке, о книге, для которой Паскаль будет делать снимки, а она напишет текст. Они будут сидеть вдвоем у камина и рассматривать путеводители и дорожные карты.
Воображение рисовало предстоящее путешествие, дороги Америки манили ее. Она забыла о Наташе Лоуренс и всех этих оставшихся без ответа вопросах еще до того, как расплатилась с водителем, лицо которого судорожно подергивалось и кривилось от беспричинной и ни к чему конкретному не относившейся ярости.
А Наташа Лоуренс, так мастерски уходившая от ответов на сколь-либо каверзные вопросы, забыла об интервью еще быстрее, чем Джини. Ведь ей приходилось давать по два-три интервью в неделю и даже больше, когда приближалась премьера спектакля или фильма, – и она воспринимала их как неизбежное зло. Лишь только интервью кончалось, она тут же выбрасывала его из головы и через пять минут уже не могла вспомнить, ни кто задавал ей вопросы, ни что она на эти вопросы отвечала. Самодисциплины ей было не занимать, и, когда она поняла, что серьезное отношение к прессе порождает сомнения в себе, а в последнее время – страх, она просто перестала обращать внимание на то, что о ней пишут. Щелчок – и экран погас, в памяти ничего не осталось. В последнем интервью единственным вопросом, вызвавшим ее беспокойство, был вопрос о «Конраде». Она боялась, что за этим вопросом может стоять излишняя осведомленность этой журналистки. Но снова щелчок – и предыдущего часа словно никогда не бывало. Она снова ощущала спокойствие и уверенность.
Ее жизнь, организованная другими людьми, была отлажена как часовой механизм. Через пять минут после того, как Наташа рассталась с Джини Хантер, она сидела на заднем сиденье своего черного лимузина с тонированными стеклами, и он увозил ее по стремительно погружавшимся в темноту улицам Нью-Йорка на север. А через полчаса она уже была в отеле «Карлейл», в своем номере, где могла провести с сыном по крайней мере два часа, прежде чем вернуться в театр. Эти часы, в которые ничему и никому не позволялось нарушать ее уединение, были единственным кусочком дня, когда она чувствовала, что никто на нее не смотрит, необходимость играть какую-либо роль отпадала, и она могла быть просто самой собой.
Однако сегодня возник неожиданный повод для беспокойства.
– Пакет от Томаса принесли? – спросила она Анжелику, входя в номер и на ходу снимая пальто.
– Нет, но он звонил. А пакет он отправил в театр с курьером. К вашему приходу он уже будет там.
Наташа взяла пачку писем, которую протянула ей Анжелика, и в ее глазах появилось тревожное выражение.
– Все в порядке, – успокоила Анжелика Наташу. – От него – ничего. Я все просмотрела. И звонков тоже не было.
У Наташи слегка порозовели щеки, улыбка тронула ее губы. Она через плечо оглянулась на сына, оторвавшегося от книги. Мальчик хорошо знал, что сейчас не время задавать вопросы или бросаться к матери с приветствиями, поэтому он только взглянул на нее и снова уткнулся в «Остров сокровищ». Анжелика понизила голос:
– Уже четыре месяца как ничего нет.
– Я знаю.
– Раньше он никогда так долго не молчал.