Здесь обитают призраки
— Боюсь, я тебя огорчил, — сказал папенька, когда мы снова остались вдвоем. — Это больше не повторится, клянусь тебе. Я всегда стану о тебе заботиться, Элайза. Ничего плохого с тобою не случится.
И с того дня мы жили смиренно, однако счастливо. Разумеется, я занималась хозяйством. Я взяла на себя стряпню, а на папенькино жалованье мы могли нанять прислугу, шотландскую девицу по имени Джесси, — она приходила дважды в неделю и мыла весь дом с пола до потолка, сетуя на больную спину и артритные руки, хотя была старше меня всего на год-другой. Нравом она обладала сварливым, но я радовалась, что мы можем ее нанимать, ибо сама питала жаркую ненависть к уборке, а Джесси меня от нее избавляла.
С ранних лет посещая школу Святой Елизаветы, я всегда прекрасно успевала, и вскоре по окончании образования мне самой предложили учительствовать в младшем классе; эта должность так замечательно мне подошла, что спустя полгода я получила ее насовсем. Я обожала своих юных учениц, пяти-шестилетних девочек, внушала им основы сложения и чистописания, а также историю английских королей и королев, готовя между тем к предметам потруднее, которые им предстояло изучать под водительством мисс Луишем, в чьи заскорузлые руки я передавала своих дрожащих и плачущих подопечных через год. Трудно не питать привязанности к маленьким девочкам. Они так милы, так со мною доверчивы, и однако я быстро усвоила, что, если желаю успешно учительствовать и дальше — а подразумевалось, что я стану учительствовать всю жизнь, ибо маловероятно, чтобы я вышла замуж: я бесприданница, не имею положения в обществе, а от наружности моей, как однажды выразилась тетя Гермиона, скисает даже молоко («Я не хотела сказать дурного, дитя мое», — прибавила она, заметив мою ажитацию, и я еще долго недоумевала, что же она в таком случае хотела сказать), — привязанности свои следует держать в узде. Это, впрочем, ничуть меня не смущало. Я буду коротать свой век старой девой, думала я, учить маленьких девочек, а летом, быть может, ездить на отдых — я мечтала посетить Французские Альпы или итальянский город Венецию и раздумывала порою, не найти ли мне место платной компаньонки к какой-нибудь даме на летние месяцы. Мне предстоит заботиться о папеньке и вести наш дом, сочувствовать Джесси с ее несметными воспалениями и интересоваться, помыла ли она плинтусы. Я не стану переживать из-за кавалеров, а те, в свою очередь, уж точно не станут переживать из-за меня; я буду смотреть жизни в лицо, питая серьезные намерения и ни на миг не унывая. Так я буду довольна и счастлива.
Обстоятельства мои слегка переменились с появлением Артура Кавена, учителя старших девочек, с которым, как я уже поминала, мы тесно сблизились. Мистер Кавен прибыл к нам из Хэрроу, дабы год набираться преподавательского опыта, а затем изучать античность в университете. Артур смешил меня — он был замечательно артистичен, — а его ухаживания мне льстили. Он был красивый юноша, годом меня моложе, улыбчивый, с копной темных волос. К стыду моему, я дозволяла себе весьма разнузданно фантазировать о том, что случится, если мы «сойдемся», хотя Артур нимало не потворствовал такому самообману. Даже спустя несколько месяцев, когда все выплыло наружу, его имя замелькало в газетах, а публика взревела, требуя его крови, я не нашла в себе сил совершенно его осудить, хотя, разумеется, больше не обменялась с ним ни словом. А затем он наложил на себя руки. Впрочем, хватит, не стоит об этом. Я намеревалась поведать о своей должности в Святой Елизавете, а не предаваться сентиментальным грезам.
Лишь ныне, когда папенька лег в землю, я постигла, сколь бесконечно одинока, и усомнилась в том, что прежний мой простой замысел удовлетворит все мои нужды. Тетки мои тоже успели скончаться. У меня нет ни братьев, ни сестер, мне не о ком заботиться, и обо мне позаботиться некому; не имеется кузенов и кузин, чья жизнь пробудила бы во мне интерес, чей интерес мог бы обратиться ко мне. Я совершенно одна. Исчезни я среди ночи, погибни от рук убийцы по пути из школы, некому будет вспомнить, никто не удивится, что меня больше не видать. Я стою одна посреди пустыни.
Оттого-то, по видимости, объявление о вакантном месте гувернантки в Норфолке и представилось мне столь заманчивым.
Быть может, стоило подождать, не уезжать так поспешно? Быть может, но я была не в своем уме: горе, охватившее мою душу, потрясло меня до основания. И вопрос окончательно решился в тот же вечер, когда в дверь постучался головорез, назвавшийся мистером Подли, — весьма подходящее имя, — который уведомил меня о том, что дом, где я выросла, в действительности не принадлежал папеньке и мы были здесь всего только жильцами, в доказательство чего мистер Подли предъявил неоспоримые документы.
— А я думала, это теперь мой дом, — ошеломленно сказала я, и он улыбнулся, показав ряд желтых зубов и один черный.
— Если вам угодно, — отвечал он. — Но вот какова рента, и деньги нужны мне каждый вторник без проволочек. Папаша ваш, упокой Господь его душу, никогда меня не подводил.
— Я не могу себе этого позволить, — сказала я. — Я простая учительница.
— А я деловой человек, — рявкнул он. — Коли не можете, собирайте вещички. Или найдите жильца. То есть скромненькую девушку. Мужчин нельзя. Мне тут веселый дом не надобен.
От такого унижения я вспыхнула и еле подавила желание пнуть его ногой. Я не постигала, отчего папенька ни разу не обмолвился о том, что дом ему не принадлежит, отчего, когда я пошла на службу, ни единожды не предложил совместно платить ренту. В любой иной день я бы огорчилась до слез, однако ныне это расстройство оказалось лишь очередным в ряду бесконечных расстройств, и, припомнив объявление в газете, я в тот же вечер села и составила письмо о соискании места, а наутро перво-наперво кинула его в почтовый ящик, опасаясь иначе передумать. Во вторник и среду дел выдалось невпроворот — я разбирала папенькины вещи и вместе с Джесси наводила чистоту в его спальне, дабы обиталище это ничем не выдало прежнего обитателя. Я написала в музей мистеру Хестону, и тот охотно принял от меня в дар папенькины насекомые книги и корреспонденцию. Все романы мистера Диккенса я сложила в коробку и спрятала в глубине гардероба, ибо смотреть на них мне теперь стало невыносимо. А утром в четверг прибыло письмо из самого Норфолка — в нем сообщалось, что моя подготовка представляется автору удовлетворительной и он предлагает мне место, не видя нужды в собеседовании. Разумеется, я удивилась. В объявлении значилось «срочно», но откуда этот X Беннет знает — может, я вовсе ему не гожусь? И однако же он готов доверить мне благополучие своих детей.
Я, естественно, сомневалась, благоразумно ли преображать свою жизнь столь решительно, но предложение уже поступило, и, сочтя, что перемена обстоятельств пойдет мне на пользу, я в то же утро явилась в кабинет к миссис Фарнсуорт и вручила ей свое уведомление об увольнении, каковое она приняла с великим неудовольствием, отметив, что я бросаю школу на произвол судьбы посреди года, — откуда ей сию минуту взять другую учительницу для маленьких? Покаявшись, я, нечестивое создание, сыграла на своем горе, дабы отвести от себя дальнейшие упреки; в конце концов она поняла, что решение мое окончательно, неохотно пожала мне руку и пожелала успехов. Днем я покинула школу Святой Елизаветы, и душу мою рвали на части восторг и кромешный ужас.
В пятницу — и недели не истекло с того дня, когда мы с папенькой под проливным дождем бежали в Найтсбридж, и семи дней не прошло с тех пор, как мистер Диккенс прибыл в лекторий и узрел в зале более тысячи преданных поклонников, потеющих в тесноте, — я заперла наш дом, отпустила Джесси, уплатив ей за лишнюю неделю, и села в поезд, направлявшийся в графство, где я прежде не бывала, дабы приступить к работе на семейство, с коим не была знакома, в должности, какой никогда не занимала. Минувшая неделя полнилась событиями и переживаниями — и это еще мягко сказано. Но я не стану утверждать, будто она потрясла мою душу сильнее, нежели предстоявшие недели, — это было бы ложью чистой воды.