Последний проблеск света (ЛП)

У меня не очень хороший голос. Не такой, как у бабушки. Но я умею попадать в ноты, и звуки моего пения не отвратительны.
Трэвис не сводит с меня глаз, когда я умолкаю.
— Знаешь ее? — спрашиваю я, внезапно засмущавшись.
— Ага. Твоя бабушка иногда пела ее в церкви. Мне всегда нравилось.
Мне она тоже всегда нравилась.
На мгновение я скучаю по ней так сильно, что щиплет глаза.
Я не плакала, когда она умерла. Не могла. В человеческую душу встроен защитный механизм. Ты доходишь до точки, когда потери столь колоссальны, что та часть твоей души, которая болит при потере чего-либо, просто отключается. Ты немеешь.
Я даже не могу переварить, что означает тот факт, что за последние четыре года умерли миллиарды людей.
Что почти все мои близкие мертвы.
Что моя бабушка умерла всего несколько дней назад.
Я не могу это переварить. Это давит подобно грузу на груди, но не заставляет плакать.
Это просто есть.
— Ты знаешь всю песню? — спрашивает Трэвис, и его хрипловатый голос перебивает мои мысли.
— Да.
Он колеблется, будто ждет. Затем:
— Ну и?
Я фыркаю от тихого веселья. Затем пою ему всю песню, сидя на коленях поверх спального мешка.
Я не пела несколько лет. Это странно. Эмоционально.
Закончив, я не знаю, что делать, и Трэвис ничего не говорит.
Но он слушал. Я видела, что он слушал.
Наконец, я сбрасываю с себя странный транс. Я встаю, чтобы пописать за деревом, потом складываю последнее сухое полотенце в качестве подушки и забираюсь в спальный мешок, чтобы прилечь.
— Я посплю половину ночи. Просто разбуди меня, когда придет твой черед.
Он хмыкает.
Я сажусь и смотрю ему в глаза.
— Ты не можешь бодрствовать всю ночь. Тебе тоже нужен сон. Пообещай, что разбудишь, когда будет моя очередь стоять на страже.
Он бросает на меня нетерпеливый взгляд и издает очередной невнятный звук.
— Хмыканье — это не ответ. Пообещай.
— Проклятье, девочка, а ты упрямая. Ладно. Обещаю.
Я киваю, довольная своей победой, и вытягиваюсь в спальном мешке.
Он толстый, теплый и сильно пахнет Трэвисом. Земля твердая и неровная, но мне вполне комфортно, чтобы заснуть.
Мне нравится потрескивание огня. Мне нравится, что Трэвис сидит так близко, что я могу протянуть руку и дотронуться до него, если захочу. Мне нравится, что в кои-то веки я не ощущаю запах собственного пота при каждом движении.
Я лежу на спине, закрыв глаза, и слушаю ночь.
Минуту спустя я понимаю, что именно слышу помимо звуков огня и ручья. Мои глаза распахиваются.
— Насекомые!
Трэвис меняет позу.
— Чего, блин?
— Насекомые. Прислушайся. Слышишь?
— Да. Не очень много. Но что-то есть. Сверчки. Кузнечики.
— Я так давно вообще их не слышала, — я улыбаюсь в небо. — Я помню, в детстве летними ночами они были такими громкими, что даже хотелось зажать уши.
— Ага.
— Может, ученые были правы. Может, планета в итоге все же оправится. Они говорили, что потребуется несколько лет, но это случится. Может, мир вернется к жизни.
— Может.
Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на его лицо в оранжевых отсветах пламени. Он наблюдает за мной. Не улыбается, но в кои-то веки не выглядит мрачным.
— Может, когда мы будем старыми, то снова пойдем в поход, и леса будут зелеными, наполненными насекомыми, птицами и сверчками. Кроликами. Белками. Енотами. Опоссумами.
— И оленями, — хрипло бормочет Трэвис.
— И оленями. Раньше их было так много, что они бродили даже по нашему району. Подходили прямо к заднему крыльцу и жевали цветник моей бабушки, — я хихикаю. — Она так злилась. А я тайком выходила с утра и бросала им яблоки.
— Не надо было их кормить.
— Знаю, — я бросаю на него притворно мрачный взгляд. — Но они были такими миленькими, когда уминали яблоки, — я глубоко дышу, окруженная спальным мешком, теплом от огня и тьмой ночи. — Послушай насекомых. Я думала, что больше никогда их не услышу.
Мы оба долго слушаем. Через несколько минут я поворачиваю голову, чтобы посмотреть, что делает Трэвис, и замечаю, что он отворачивается от меня.
 
Я гадаю, о чем он думает.
Скорее всего, я никогда не узнаю.
Он не тот мужчина, который впускает других к себе в душу.
— Спой еще раз.
Его прямолинейные слова меня удивляют, и мой взгляд невольно снова взлетает к его лицу.
Его выражение непроницаемое, но теперь он смотрит мне в глаза.
— Спой еще раз, — повторяет он, и его тон смягчается почти до мольбы.
Так что я пою. Я снова пою песню, лежа и глядя во тьму надо мной.
Есть нечто странно зловещее в звуках моего голоса под открытым небом. В смысле старых, знакомых слов. Мой голос несколько раз срывается на последних строчках.
«Сердце сердца моего, что бы ни случилось.
Будь по-прежнему моим Видением, О Правитель всевышний».
Когда я заканчиваю петь, мы оба не говорим ни слова, так что мой голос словно задерживается в воздухе, смешиваясь с другими звуками ночи.
Я думаю о том, что чувствовала, когда пела эту песню в детстве. Иногда я чувствовала присутствие, поднимавшееся во мне, воспарявшее, тянувшее так, будто моя душа устремлялась в небеса.
Я больше не верю в эти слова. Я больше не верю в Бога, который заботится обо всех нас. Я не могу представить, чтобы кто-то о нас заботился.
Любимая песня моей бабушки, может, по-прежнему прекрасна, но в ней больше нет смысла. Только не после всего случившегося.
Или, может…
Может, сейчас она значит еще больше.
Гимн веры во времена конца света.
Я засыпаю под тихий хор насекомых, которые, как я думала, погибли навсегда.
Глава 3
Я не просыпаюсь, пока не чувствую, как кто-то аккуратно трясет меня за плечо.
— Моя очередь? — мямлю я, сразу понимая, где я и что происходит.
— Да. Если ты нормально себя чувствуешь, — Трэвис склоняется надо мной. Я вижу его в свете костра. На нем до сих пор нет рубашки.
— Я в порядке, — я неуклюже выбираюсь из спальника и сажусь на камень, где ранее сидел он. На земле стоит полупустая бутылка воды, которую он, наверное, потягивал, так что я тянусь к ней и делаю несколько глотков, стараясь окончательно проснуться.
Он уходит в темноту. Пописать, наверное. Затем возвращается и опускается на спальник, положив дробовик и нож в пределах досягаемости, затем расстегивает спальник и небрежно накрывается верхней частью.
Полагаю, он не хочет застегивать молнию, чтобы в случае необходимости суметь быстро вскочить на ноги.
— Время от времени шевели угли в костре, чтобы не погасло, — он кладет голову на то же полотенце, что я использовала в качестве подушки. — Я всегда сплю чутко, так что сразу проснусь, если будут проблемы.
— Ладно. Все будет хорошо. Поспи.
Мы больше ничего не говорим. Трэвис закрывает глаза. Его дыхание выравнивается меньше чем за минуту, и я практически уверена, что он уже спит.
Ночь долгая, и компанию мне составляют лишь размеренное дыхание Трэвиса да собственные мысли.
Я осознаю, что наблюдаю за ним, пока он спит.
У него на шее шрам длиной два с лишним сантиметра, полосой отходящий от его левого уха. Его волосы высохли, торча в разные стороны, а в передней части пробора образовался чуб.
Одна его рука лежит поверх спальника, и волоски на предплечье как будто светятся в отсветах костра.
Он не храпит, но шумно дышит. Это странно успокаивает.
На мой шестнадцатый день рождения бабушка и дедушка купили мне подержанную машину, на которой ездили уже четыре года. У нее была плохая коробка передач, так что мне приходилось гонять ее в мастерскую Трэвиса на ремонт почти так же регулярно, как и для обычного обслуживания.
Сидя в ночной тиши, я стараюсь вспомнить каждую деталь моих взаимодействий с Трэвисом в тот период.
Я никогда особо не думала о нем. Я знала, что он женат. Я никогда не воспринимала его как привлекательного или интересного парня. Мне не нравился запах сигаретного дыма, всегда витавший вокруг него.