Самый сумрачный сезон Сэмюэля С

 
Джеймс Патрик Данливи
Самый сумрачный сезон Сэмюэля С
Он жил в Вене на серой сумрачной улице, отъединенный от нее двумя пролетами лестницы и четырьмя грязными, вечно закрытыми окнами. Медленно поднимался по утрам и босиком шатко брел по коридору в темную затхлость ванной. Иногда замирал — понаблюдать за цепочкой рыжих муравьев, исчезающих в стене за плинтусом. Он достиг возраста, когда плоть начинает плыть, а дух еще пытается ее удерживать.
Заботился о сердце (ел вареное) и не позволял религии лишить себя аппетита и чувства юмора. Жизнь в этом странном городе на пограничье двух цивилизаций текла тихо, ропот большого мира сюда вроде бы и доносился, но вслушиваться — зачем, кому нужна лишняя дыра в голове. Вылечиться — вот какую он поставил перед собой пять лет назад задачу, и теперь, тысячи долларов спустя, по-прежнему дважды в неделю минута в минуту являлся к пухлому коротышке доктору, который сидел в углу, косился из полумрака и невозмутимо слушал, изредка все же фыркая в кулак. Уже нежданное, пришло озарение. Что, оставаясь на месте, быстрее стареешь.
Сэмюэль С создал собственный ритм жизни и разрабатывал то одно, то другое из начинаний, которыми можно было худо-бедно перебиваться если не до конца дней, то хотя бы месяца по полтора кряду. Так он стал давать уроки американского гостеприимства и обзавелся тремя эксцентричными ученицами — аристократками, которым взбрело в голову бегать впереди прогресса. Уже на втором занятии этой его частной академии, когда изображали чай у ректора Гарвардского университета и обучались употреблять биг-маки с попкорном, он враз лишился и гостеприимства учениц, и временной профессии, неудачно скрестив ноги под складным столиком с мейсенским фарфором. Прощайте, новые платья двух клиенток. А третья лишь усугубила неловкость и нарвалась на ссору с подругами, тут же рухнув со смеху на пол. Зато эта вдовая графиня дожила до зажигания спички о подошву, чему посвящался урок третий. Она смотрела на Сэмюэля С снизу вверх, ловила каждое слово, он даже заподозрил, что она с ним просто играет, а сама, подобно его психиатру, держит ухо востро — премиленькое, впрочем, ушко — и на некоторые реплики тоже фыркает в кулак, заодно заслоняясь, а то вдруг он перейдет к поцелуям.
Графиня, гибкая блондинка с мышцами, как стальные тросы, твердила, как это ужасно, чтобы человек столь тонкий, умный, знающий растрачивал себя по пустякам. В таких случаях Сэмюэль С говорил:
— Но вы, графиня, вы же цените меня, мне этого довольно.
— Ценю, герр С, конечно, и ваше отношение ко мне ценю тем паче.
Таким вот образом Сэмюэль С скользил по снежному склону души курсом на майские бутоны и прямиком в очередное европейское лето. Время от времени на непослушных лыжах залетая головой в сугроб, а проще говоря, впадая в депрессию. Зато в дни просветлений, в опере, послушав Моцарта или Верди, об руку с графиней шел в фойе, где та в сиянье люстр объясняла ему и кто здесь кто, и кто никто, и кто из себя кого корчит. Дважды, когда он провожал ее до дверей квартиры, между ними что-то возникало: в первый раз она сказала, герр С, у нас семь лет разницы, я возраста себе не убавляю, хотя, может, и следовало, поскольку вполне могла бы. И оставила его на лестнице, солидно пахнущей сандаловым деревом, созерцать медленно затворяющуюся дверь. А второй раз пригласила: заходите. Поставила на граммофон «Реквием» Форе, налила ему в бокал фиртель  [1] шампанского, и Сэмюэль С подумал, вот оно, лед сломан, культурный барьер взят, до спальни рукой подать. Но она заговорила вдруг отчетливо и громко:
— Что с нами такое, герр С, живем в каком-то выдуманном мире. Что с того, что мы ходим в оперу, что с того, что мы сливки общества в этой деревне, которая когда-то была городом. — Тут она улыбнулась тепло в грустно. — Ах, герр С, если бы можно было вернуться во времена юности и попусту тратить время на берегу какой-нибудь речки, думая, что жизнь впереди.
Сэмюэль С приберег эту тревожащую мысль для доктора, у которого без обиняков спросил:
— Герр доктор, как по-вашему, эта графиня что — зубы мне заговаривает. Ну должна же она чего-то хотеть в этом смысле.
Доктор мягко поскреб у себя под глазом и ответил то же, что и всегда:
— Продолжайте, пожалуйста.
От этих слов веяло холодом, но еще холоднее была зима в Австрии, где крыши неделями белели и белели, у дымоходов снег днем оттаивал, а ночью намерзали полоски льда, ярко блестевшие на рассвете. Затем постепенно, после множества судорожных предупреждающих ужимок у него всерьез кончились деньги. И Сэмюэль С молча пошел ко дну. Лыжи, палки, все к чертям. А на деревьях уже вовсю лопались почки, как-никак середина апреля.
Он не нашел ничего лучшего, как обходить знакомых, собирая пригоршни мелочи. Пока однажды майским вечером икры не начало сводить и на безлюдной площаденке ноги не подкосились. Тут перед ним в створе трех улиц замаячили три призрака. Один сказал, направо пойдешь, в канаве помрешь, другой ничего не сказал, витал себе молча, с загадочным видом пуская ветры, а третий так и вовсе: голая девица, прозрачная такая, стоит в одних полосатых гетрах, красно-синих — это у них часть формы в Рэдклифе — и вдруг говорит, ну наконец-то, прощай, школа. Сэмюэль С остановился, содрогнулся и устремился на ближайшую почту, где купил бланк телеграммы и отчаянно возопил к богатым амстердамским друзьям, чтобы выслали денег, да побольше, надо удержаться на плаву, а то он тонет, тонет.
Он утонул. Хотя деньги прибыли. Но не раньше, чем он задолжал за комнату, и пришли из полиции, забрали паспорт. А в день, когда он шлепнул пачку банкнотов на стол под шмыгающий нос хозяина квартиры, ему выдали паспорт и выселили. Стоял на улице, ждал такси, а хозяин, крестясь, запирал за ним дверь на крюк. На вокзале Зюдбанхоф проверил пожитки, готовый откочевать к югу — в Триест, Венецию или Стамбул, — и позвонил графине. Та говорит, не уезжайте, перезвоните через десять минут, я знаю одну женщину, тоже вдову, у нее есть свободная квартира в три комнаты и нет жуткой жажды наживы.
Через двадцать минут у него была новая хозяйка. К которой он прибыл прямо с вокзала. Вдова, чванливая, носатая, да и район далеко не из лучших. Он поклонился, она улыбнулась. У нее были волосы, грудь, а также ноги. Как жилец и хозяйка они вполне подошли друг другу. Хотя потом был еще краткий период конных прогулок с графиней в парке Пратер, где она как-то раз остановила лошадь под деревом и заявила, подставив ветру летящие локоны:
— В одном вам нельзя отказать, герр С: вы крепко держите себя в узде.
На три недели и два дня он получил передышку и стал понемногу выволакиваться из водоворота. Ежедневно цокая подковками надраенных сапог по плиткам лестничной площадки, звеня шпорами, нахлестывая себя по бедру ивовой веточкой, утонченно элегантный в намотанном на горло желтом шарфике. В Пратере они резвились под сенью ветвей. Вдыхая прохладные древесные ароматы. Потом — бац. Графиня в очередной раз остановила лошадь под тем же любимым деревом и, только было он почти привычно чуть не зачирикал, как засадит ему этакий хук в солнечное сплетение:
— Наездник вы знатный, герр С. Но главное — вовремя остановиться, ведь правда же.
На всем пути назад Сэмюэль С старался не терять лицо. Придя домой, плюхнулся в пыльное кресло, ноги вразброс. Под конец прогулки так осадив кобылу, что чуть рот ей трензелем не порвал. Ишь, графиня-то — решила вокруг пальца обвести. Вот так всегда с этими бабами: ты готовишь, ездишь, изъясняешься лучше них, а они потом еще и не дают. Ну что ж, отправил сапоги, шпоры и прочую сбрую на консервацию, вместе с курсом американских манер, фонетикой, семантикой, искусствоведением и волей продолжать борьбу. Услышал осторожные шаги. Хозяйка ухом к двери. Тихо извлек себя из кресла, приложил ухо со своей стороны, а потом и глаз — к замочной скважине. С глазу на глаз, хоть и не слово за слово, но как-то это все же привело к тому, что несколько недель спустя в пол-одиннадцатого утра она постучала.