Лепестки под каблуками (СИ)

— Ты ничего не понимаешь, ничего не знаешь, — всхлипывая, закрыла лицо руками. Внутри бурлили желчь и алкоголь, подстрекавший вывалить на Романова все, что накопилось. Все. А иначе просто сойду с ума. — Тоже мне, помощник. Спаситель!
Стерев слезы, вскинула на него взгляд, прищурилась:
— Чтоб ты знал! Уволили меня из-за того, что я унизила покупательницу. Я потратила все последние деньги на дорогую хрень, которую, скорее всего, выблюю в унитаз. Я выбросила тряпье твоей идиотской тетки. И я не постеснялась опустошить твою карточку, затарилась новым хламом на Озоне! Доволен?
Выговорившись, я тяжело дышала, смотрела в потемневшие глаза Лекса, стоявшего практически вплотную, прижав меня к стене. Видела прорезавшую лоб крошечную складку, пробивавшиеся над верхней губой щетинки, ямочку на подбородке. Ощущала исходящий от него легкий запах мужского одеколона, самого простого, но сейчас почему-то напомнившего дорогие люксовые ароматы какой-то теплой, шикарной и шероховатой нотой. Ее, скорее всего, дала его кожа.
— Главное, чтобы была довольна ты, — произнес Лекс глухо. — Расскажи, что случилось.
— Я, блин, только что тебе рассказала! — выкрикнула, ткнув в его твердую грудь пальцем.
— Нет. Что произошло еще раньше? На дне рождения. Тебя кто-то обидел?
Я истерически засмеялась.
— Обидеть меня? Интересно, как это возможно? Я сама сделала из себя вещь, и если меня вещью назвали и поступили со мной как с вещью, то на что обижаться?
Лекс мягко обхватил мои плечи, наклонился к лицу, посмотрел пронзительно, требовательно.
— Марина, ты не вещь, — заявил уверенно.
Я вырвалась, стукнула ладонями по его груди.
— Вещь! И дрянь! Расчетливая и беспринципная. — Голос сорвался на всхлип. Ссутулилась, обхватив себя руками, ощутила вдруг, какая же жалкая, беспомощная.
— Но… я не хочу… Я не могу больше, понимаешь… Не могу так, а ведь надо… У меня нет ничего другого, только вот это…
Последние слова буквально шептала, закрыв глаза. Осознавала, что лечу в пропасть… В реальность вернули теплые руки парня, снова обхватившие мои плечи.
— Ты чудесная, потрясающая… Риш, я всегда восхищался тобой, — выдохнул Лекс в мое ухо. — Ты кажешься сильной, настоящим бойцом, но всегда чувствовал: ты очень хрупкая, слишком уязвима. Ты даришь столько света…
— Прекрати! — замотала головой, пытаясь оттолкнуть его. — Перестань городить чушь и врать, чтобы успокоить меня!
— Я не вру.
Я замерла, презрительно усмехнулась. Лицо Романова застыло. Он верно прочел выражение в моих глазах, приготовился к очередному ушату моих внутренних помоев.
— Я дарю свет? Боже, ты так наивен! Это прям преступление, Лекс! Взгляни на меня внимательней. Где свет? Я испорченная от и до. Вот, попрощайся со своим идеалом, долой покровы! Открою тебе правду: я в девятнадцать продала свою девственность какому-то очень богатому, но старому мужику. Выставила ее на аукцион на одном форуме, есть такие, да, не смотри на меня так, словно не знал. Он заплатил больше всех. И знаешь, было хоть и противно, но сумма сгладила все. Ни до, ни после об этом не жалела! Так ты видишь теперь во мне свет, а, Романов? Скажи правду!
Я сглотнула, подавила нервную дрожь, которая прокатывалась по телу. А Лекс… Никаких эмоций, только боль — за меня, а еще — жалость, грусть.
— Вижу, — отрезал твердо. — Мы все, пока были студентами, творили разную дичь.
— О господи… — простонала. Закрыла лицо ладонями.
— Рина, послушай…
Я начала активней вырываться из его хватки. Нет, не могу смотреть в эти чистые и ясные глаза, в которых ни капли осуждения или отвращения. Хочу уйти отсюда, хочу исчезнуть.
— Подожди… — Романов, удерживая меня, вдруг крепко обнял, с силой притиснул к себе, заставил прижаться щекой к его груди. Пальцы поглаживали затылок, скользили по волосам. Его тепло, сила, мгновенно утихомирили, утешили.
— Послушай меня всего несколько минут, — заговорил он в мою макушку, тревожа кожу дыханием, рождая мурашки. — Ты запуталась, ты чем-то ранена, я же вижу это. Тебе больно, плохо, но не отталкивай меня. Ты очень дорога мне, очень. Не унижай себя, ты неплохой человек, просто испуганный, растерянный, пытаешься сражаться, но сил все меньше и меньше. Но я помогу, просто позволь помочь… И что бы ты ни говорила про себя, как бы себя ни вела, ты все равно останешься светом для меня, потому что я так выбрал, потому что вижу твою суть. Да, иногда она спрятана очень глубоко, иногда вынуждена защищать себя и казаться обманом, но ее не отменишь. И я ее вижу.
 
— Нет… Нет, ты ошибаешься… — возразила, всхлипывая.
Слезы снова лились безостановочно, но теперь было все равно. Пусть жалеет, пусть гладит, пытаясь успокоить как истерящего маленького ребенка, только бы не отпускал, только бы держал вот так крепко, заботливо, бережно. Согревал, щекотал дыханием макушку, висок, позволял чувствовать твердость мышц под щекой, руками. Был надежной опорой в этом мире, где я больше не могла быть опорой самой себе…
— Ну все, все… — Мягкие губы коснулись лба. — Просто поплачь. Поверь, тебе полегчает.
Как же хорошо, когда можно отпустить себя, опуститься в самую глубину несчастья, слабости, саморазрушения. Потому что греет и спасает знание: Лекс рядом, он выдернет меня из этого омута, вернет спокойствие и уверенность, расставит все на свои места.
Он все-таки донес меня до кровати, аккуратно уложил на нее, но я не отпустила его. Так крепко держалась за майку парня, что тому пришлось уступить, лечь рядом, обнять, снова с силой прижать к себе.
А потом истерика утихла, и в душе, и в голове воцарилась долгожданная пустота. Ни эмоций, ни мыслей. Это еще не было спокойствием, но было вызревшей усталостью, что всегда ведет к смирению и принятию.
Лекс, прижавшись щекой к моей макушке, ласково гладил спину, дышал усыпляюще размеренно. Я никогда раньше не задумывалась над тем, каким же должен быть идеальный мужчина. Смысл? Всегда осознавала: характер — последний пункт в целом перечне требований к тому, с кем останусь если не на всю жизнь, то надолго. Но теперь, если бы меня спросили, какой же он, идеал, я указала бы на Александра Романова. Дело даже не в чуткости, способности к крепкой дружбе и не в его странных романтизированных представлениях обо мне, а в сочетании мужской мудрости и силы.
Конечно, я не дарю свет, тут он преувеличил. Вот он — да.
— Лекс…
Чуть отстранившись, судорожно вздохнула, подняла к нему лицо. Понятно, что оно все красное, опухшее и жуткое, но это мало волновало. Он примет меня любой, знала это точно. Даже такой вот моральной свиньей и уродиной.
— Прости, пожалуйста… Я сегодня… ужасно поступила.
— Ерунда… Ты искала утешение, пыталась так забыться. Я все понимаю.
Позднее раскаяние и отрезвление так сжали сердце, что вновь почувствовала себя летящей в пропасть. Желая уцелеть, высвободила прижатую к его груди ладонь, коснулась щеки, осторожно погладила, убрала волосы со лба. Серые, цвета пасмурного летнего неба глаза смотрели в мою душу, завораживали. И сама не заметила, как потянулась, соединила наши губы.
Спонтанный, непрошенный поцелуй был коротким, но сладким с горчинкой минувших слез, головокружительным. Никогда таких не случалось… Распаляющих жадность, рождающих вспышку предельного возбуждения, желания не останавливаться.
И Лекс жадно ответил, я ощутила это. Он так же сильно хотел продолжать, как и я. Его руки на миг стиснули мою спину, затылок, пальцы забрались под шортики, чтобы изысканно нежным движением приласкать чувствительную кожу ямочки у ягодицы, горячий выдох обжег губы. Он ответил, но испугался. Именно поэтому резко разорвал поцелуй, быстро отстранился, а затем вовсе сел, повернувшись ко мне спиной.
Мне тут же стало холодно и почему-то обидно, подтянула колени к животу, обхватила себя руками.
Что между нами только что произошло? Что еще я натворила?
— Я пойду сделаю тебе чай. Тебе нужно пить побольше, — произнес Романов как ни в чем ни бывало, словно мы только что не попрали все неписанные правила дружбы.