Изгнанник (СИ)

Последний вариант Габриэлю не понравился. Он стоял в оборванной грязной рясе, с волосами, в которых запутались листья, и выглядел как бродяга, пришедший просить милостыню. Он знал, что отец не будет кричать. Но Габриэль подготавливал сердце к удару, и удар не заставил себя ждать:
Отец посмотрел на него.
Развернулся.
И ушёл.
Молча.
***
Прости.
Стоя под холодным душем, Габриэль перебирал в голове все возможные варианты, чтобы он мог сказать, разве что это — «прости», маленькое и наивное, не оправдывающего его поступок.
Капли барабанили по кафелю. Чак играл с мокрой мочалкой. Трепал её, грыз, затем оставил и замкнул тельцем в кольцо, стал качаться над ней и показывать язычок, убаюкивая, как младенца.
Кольцо.
«Замкни кольцо, Габриэль!» — произнёс в голове (в воспоминаниях?) голос.
По телу не-волшебника пробежала дрожь.
«Если я смогу исцелить отца с помощью Чака, Чак исчезнет, и я уйду в изгнание. Но если я найду некое «кольцо», то тогда обрету собственную силу, и никогда не окажусь в изгнанничестве. И Чак навсегда останется со мной».
Кожа на руках окончательно затянулась, и руки выглядели здоровыми. Теперь Габриэль мог проверить, какой дар давал ему змей. Габриэль подманил к себе Чака, и когда тот устроился на его плечах, начертил руну без умышленного магического деяния. Руну ради руны. Швырнул её, стряхнул с ловкой кисти, и она сияя застыла в воздухе. Габриэль смотрел, как она тает, а вода течёт сквозь неё.
«Дар телепортации — есть» — поставил он воображаемую галочку.
Затем бросил руну света. Волшебство сорвалось с кончиков пальцев, и в воздухе появился символ.
«Дар света! Мне не привиделось!»
Вода в душе стала горячей, а змеиное тельце холодило плечи. Это был необычный змей, он давал целых два дара!
А может быть, три? Как на счёт телекинеза, дара Хорькинса?
Габриэль нарисовал руну, и пузырёк с шампунем взлетел в воздух. Чак радостно пискнул и проследил, как хозяин качает пузырёк в воздухе. Пузырёк подлетел ближе, змей дёрнулся, чтобы схватить его, сорвался с плеч Габриэля, и действие волшебства прекратилось. Пузырёк упал и шампунь растёкся.
— Подожди, — Габриэль схватил змея за хвост и намотал его себе на руку. — Я ещё не проверил дар веществ, то есть, дар алхимии.
Габриэль нарисовал одну из простейших формул отца, и почему-то не удивился, когда растёкшийся шампунь преобразовался в крупную неровную каплю и взлетел. Удерживая шампунь одной рукой, другой рукой Габриэль поднял пузырёк от шампуня, залил в неё шампунь, закрутил крышку и поставил на полку. Всё это он сделал на расстоянии.
Сердце билось так сильно, что удары отдавались в уши.
«Дар алхимии. Есть» — возбуждённо подумал он и облизнулся.
Может и дар целительства тоже?
Габриэль схватил змея за голову и принялся целовать. Змей ворчал и лизал ему щёки и губы.
Воображение уже рисовало картинку, как Раймон договаривается с Советом Изгнания и Габриэль остаётся в мире, поступает в обычную академию магии, с успехом оканчивает её и становится каким-нибудь знаменитым ученым. Отец ведь придумает для Габриэля защиту от Белого Шума?
К тому же, договориться с Советом Изгнания будет несложно: в нём состоитдедушка Мартин. Добрый, немного чудаковатый старик. Габриэль гордился своей семьёй. Никто из Манриолей не был обычной пешкой. Отец, дедушка… мама. У них даже полотенца с фирменным Манриольским гербом. Пра-пра и еще несколько раз «пра»-дедушка Габриэля участвовал в самой первой битве со Змееносцами, и его семья унаследовала Печать Изгнания.
Куда сложнее будет договориться с Советом Верховных Жрецов, и если не избежать изгнания, найти какой-нибудь обходной путь. Например, получить запрет на рождение детей, дабы «не наплодить обездаренных». Габриэль был готов и на это.
Но народ узнает, что Габриэль стал носителем змея, и пойдут слухи. Ведь о змеях — дарах фамильярников мало кто слышал, а если и слышали, то носителей таких змей называли богохульниками. Слухи могут навредить отцу.
«У жрецов тоже есть змеи, и ничего, — думал Габриэль, наблюдая, как Чак снова играет с мочалкой. — Мой змей не похож на змеев тёмных и светлых змеев жрецов, в нём словно сочетаются обе стороны».
 
С рождения зная, что будет изгнан, Габриэль привык и смирился, но ощутив шанс избежать изгнания, мысли его взбудоражились, и надежда, впервые окрылившая его сердце, не желала биться о реальность.
И только одна мысль отрезвляла: «У меня всё ещё нет своего дара. И если я не уйду в изгнание, там, где я нахожусь, будут происходить природные катаклизмы. А если я исцелю отца и покину его, Чак исчезнет навсегда».
Катаклизмы начинались после шестнадцатилетия, если изгнанник задерживался в одном месте более двух недель. Габриэль уже представлял, как каждую неделю он будет выезжать из города и какое-то время жить у дедушки, а потом возвращаться и продолжать учебу. Если он будет прилежным студентом, а он им будет, верховные волшебники позволят ему учиться с перерывами. Без выходных и каникул.
Соблазн сил был очень велик. Почти как в той книге из Чёрной Кобры.
Габриэль вздохнул, глядя на змея. Затем принялся вытираться полотенцем с фамильным гербом. Змей прицепился пастью к углу полотенца и качался.
Габриэль оделся и вышел в коридор. Волосы были влажными и тяжёлыми, а шаги бесшумными. Чак остался в комнате. С первого этажа донеслось пьяное и фальшивое напевание Хорькинса. Габриэль шёл в полутьме и остановился у закрытой двери. Прислушался. Тихо. Тогда он приоткрыл дверь и заглянул в щёлку, впуская комнату серебряный свет. Он рассчитывал увидеть отца за столом, но его там не было. Он лежал в постели.
Спит?
Габриэль вошёл и тихо прикрыл за собой дверь. На всякий случай сдвинул щеколду и бесшумно залез на кровать, остановился на четвереньках в нелепой позе и прислушался к тишине. Раймон не спал и даже не дремал, но тишина была такой напряжённой, что можно было услышать, как с тихим звоном осыпаются на пол осколки сердца.
Раймон лежал на спине на приподнятой подушке — лекари ему запрещали спать без неё. Лекари ему много чего запрещали, но Раймон нарушал всё, кроме правильного положения подушки для сна. Как будто это могло помочь его в состоянии.
Глаза привыкли к темноте, и Габриэль мог разглядеть очертания его носа и скул, его открытые моргающие глаза, которые едва-едва отражали свет фонаря за окном. Кислородная маска висела на спинке кровати, значит, он использовал аппарат, значит, чувствовал себя плохо. Ощущая свою причастность к его состоянию, Габриэль лёг рядом, уткнулся носом в его шею и зажмурился.
Мокрый, как мышь. С холодным-холодным носом.
— Где ты был?
Габриэлю удавалось слышать, как отец ругается. С Хорькинсом, советниками, как кричит на них, а после срывается на кашель. Он посылал в такие далёкие края, о существовании которых никто знать не знал, рвал документы, швырял в лица обрывки, вдребезги разбивал чайные чашки, а взгляд его, леденящий, страшный, отпугивал всё живое. Старый кот Тины Ло убегал во двор, птицы, облюбовавшие кормушку возле окна, разлетались, прислуга пряталась по комнатам, Габриэль зажимал уши, прятался под столом и молился.
Он вполне мог остановить этот гнев одним своим появлениям. Мог просто встать напротив отца, и Раймон больше не смог бы кричать. Но Габриэль не выходил из комнаты. Потому что те, кто нарывался на страшный, но редкий гнев, его заслуживали.
Только Габриэлю удавалось избегать этих бурь. За все его выходки отец ни разу не повышал на него голос. Другие завидовали Габриэлю. А Габриэль завидовал им, потому что ни одна «буря» не могла сравниться с внезапно охладевающим тоном и глазами, полными безразличия. Раймон не применял игнорирование, не читал нравоучений, о том, как плохо поступил Габриэль и всего остального, что обычно применяют родители.
Он выключал теплоту.
Становился чужим, знакомым незнакомцем, и когда Габриэль пытался его обнять, не обнимал в ответ, не показывал заинтересованность, когда Габриэль чем-то делился с ним, не игнорировал, но и не был рядом. Не поддерживал зрительного контакта, что вынуждало Габриэля искать его взгляд и разговаривать больше, чем он привык. Боль и обида вынуждала отца уходить в себя, а не злиться. Так это продолжалось до тех пор, пока кто-то из них не сдавался.