Изгнанник (СИ)

— Он точно там?
— Где ещё ему быть?
— Он там жив?
Тина ахнула и заколотила сильнее. Удары её кулака едва не сшибали дверь.
— Гэбриэл Раймонд Манриоль, немедленно открой, или твой отец… его точно отправят в предсмертник! — крикнул Хорькинс.
Дверь распахнулась. Вернее, сперва резко дёрнулась, ударив Хорькинса по лбу, а распахнулась секундой позже. Габриэль с удовольствием подметил, что расшиб Хорькинсу лоб. Прямо на глазах на лбу Хорькинса росла огромная шишка. Габриэль смотрел на неё, сжимал побелевшими пальцами ручку двери и вполне мог ударить ещё. Чувствуя это, Хорькинс попятился
— Оставьте меня в покое.
Их взгляды пересеклись, разве что не сверкнули, как лезвия мечей. Хорькинс проиграл схватку. Ушёл, держась за лоб и причитая. Его стоны и оханья были слышны на весь дом. Будучи побитым и очень несчастным, он спустился в погреб за бутылкой. Тина робко стояла подле распахнутой двери. Габриэль держался за ручку и смотрел под ноги. Его длинные волосы неряшливо висели вдоль лица, влажные, свалянные в сосульки.
Голос Тины прозвучал жалобно:
— Я принесла поесть… — она потянула к юноше руки, не то просто притронутся, не то обнять, а когда он взглянул на неё, отпрянула.
— Уйди, — сказал он тихо. — Ничего не говори. Просто уйди.
Она стояла. Смотрела на оставленный поднос, открыла рот и тут же закрыла.
— Не запирайся, ладно?
Он не ответил.
Больше они его не побеспокоили.
Тина зашла к нему ближе к ночи. Обнаружила его спящим в ванной на полу. Помогла встать, и сонного проводила до кровати.
***
Несколько дней Габриэль блуждал в сонном оцепенении и забывал поесть. Еду, что приносила Тина, тайно выбрасывал. Потерял расчёску, и волосах появились колтуны. Спальня отца была клеткой, потерявшей птицу. Габриэль мог заходить туда, трогать вещи, сидеть за столом, переставлять фарфоровых уточек и лежать на кровати. Железные монстры — аппараты с дыхательными масками напоминали о неизбежности, и Габриэль добивал себя фантазиями о том, что когда-нибудь всё, что у него останется, это воспоминания; беззвучно рыдал в подушку, а потом смотрел на пятна, которые так и не отстирались.
Странным образом день и ночь поменялись местами. Габриэль просыпался с рассветом, а потом понимал, что это не рассвет, а закат, и снова ложился спать.
Однажды утром (на закате?) Габриэль услышал звон бубенцов прямо под окнами. Сполз с кровати и подошёл к окну. Раздвинул шторы, и свет ударил в лицо, Габриэль ослеп и хотел уйти, но звон бубенцов сделался громче. Прозрев, Габриэль увидел во дворе подъехавшую к дому карету. На её крыше был шпиль с двумя переплетёнными друг с другом змеями. Карета была из храма.
Сердце юноши едва ли не остановилось
Солнечный день обрушился громовыми раскатами.
Папа умер.
Габриэль не почувствовал ни ужаса, ни облегчения. Он стоял и смотрел на карету, как из неё выходит сама верховная жрица, и по мере того, как она приближалась к их дому, догадка не-волшебника укреплялась. Обычно, о смерти родственника сообщали служители храмов. Считалось, что они делают это деликатнее лекарей, но сама Тиоланта сообщала о смерти всего дважды. Когда умер настоятель главного храма Тэо и один из ведущих лекарей с мировым именем. Сейчас она пришла в дом, чтобы сообщить о смерти самого известного в Тэо алхимика.
Папа умер в лекарне. Не дожив два года до обещанных ему сорока.
Один, не попрощавшись. В холодной палате, обставленной полками с лечебными снадобьями. Умер, не зная, что умирает. Или зная, что ещё хуже. Было ли ему страшно? О чём он думал? Что хотел сказать? Смотрел ли он в потолок, или, быть может в окно? Был ли с ним рядом хоть кто-то? С мыслями о чём или о ком он умирал?..
Габриэль ощутил, как сильно держится за подоконник, только когда почувствовал в пальцах боль. Он разжал руки и чуть не упал. Пол под ногами качнулся, стены сдвинулись и поплыли.
На первом этаже хлопнула дверь. Голосов не было слышно.
Габриэль вышел в коридор и пошёл к лестнице. Тиоланта стояла в прихожей. Она была одета в длинные светлые одежды, её золотистые волосы покрывал капюшон.
 
Габриэль не видел лиц Тины и Хорькинса, они стояли к нему спиной. По дому безликими тенями ходила прислуга.
«Слуг так много, — подумалось Габриэлю, — а ведь отец знает их всех по именам!»
Жрица была похожа на мраморное изваяние, она говорила, и выражение её лица оставалось непроницаемым, холодным, и сколько Габриэль не приглядывался, он не мог отыскать… чего? Участия в скорби? С таким же выражением лица она стояла в храме, когда пелись молитвы, с таким же лицом слушала мольбы Габриэля, и каждый раз давала отказ. Габриэль читал по её губам, выхватывая только отдельные фразы: «Умер ночью… ничего не могли сделать», банальное до тошноты, и вдруг понял, что если она немедленно не уйдёт, он сам вытолкает её за дверь, и не важно, какие будут последствия.
Словно услышав отчаянный крик мыслей, жрица подняла голову, и увидев Габриэля на верху лестницы, улыбнулась. Лицо её просветлело. Она жестом отстранила Хорькинса и пошла к Габриэлю.
Чем ближе она подходила, тем сильнее Габриэлю хотелось уйти или столкнуть её с лестницы, всё, что угодно, чтобы не слышать обязательных соболезнующих речей. Но он не мог сдвинуться с места. Он не чувствовал ног, но и не падал, он прирос к полу, и сердце тянуло вниз. Её лицо склонилось над ним, и губы шевелились — она говорила. Как по правилам, сперва выразила соболезнования, потом сказала, что знала Рая при жизни и любила, кажется, что-то добавила про похороны и наверное предложила свою помощь.
Почему кажется? Почему, наверное?
Габриэль уставился в её лицо, пытался сфокусироваться на ее голосе, но внезапно перестал понимать, что она говорит. Её губы твердили какие-то незнакомые фразы, хотя до этого он был уверен, что Тиоланта говорила о похоронах. «Габриэль» — прочитал по её губам Габриэль своё имя. Жрица повторила его несколько раз и обеспокоенно вгляделась в его лицо
— Приветствую вас, госпожа, — опомнился юноша и учтиво поклонился ей в ноги. Взгляд сосредоточился на её сандалиях. Зашнурованных, обычных, с деревянной подошвой. Такую простую и дешевую обувь Габриэль видел разве что на жителях нижней части Долины.
— Он просил передать, что получил все твои гостинцы, и скоро вернётся домой, — сказала жрица, возложив руку на его голову — у жрецов так было принято, когда кто-то кланялся им в ноги.
Габриэль выпрямился.
— Вы о ком?
— О том, кого ты называешь отцом, — сказала она. — Со дня на день он будет дома. Ты внимательно слушал меня, Габриэль?
— Он жив?!
Лицо её омрачилось. Она поняла, о чём мог подумать юноша, и взяла его за руки, словно собираясь дать благословение. Этот интимный жест — прикосновение к ладони незнакомца — разрешался только жрецам. Считалось, что жрец — это отец и мать, старший брат и старшая сестра, перед кем не должно стесняться и кому можно доверить ладонь.
— Проводи меня, где мы можем поговорить. Наедине, — она строго посмотрела куда-то вниз, и проследив за её взглядом, Габриэль увидел поднимающегося по лестнице Хорькинса. Хорькинс замедлил шаг, потом вовсе остановился.
Габриэль провёл Тиоланту в свою комнату и запер дверь.
Так непривычно было видеть верховную жрицу в собственной мрачной спальне. В полумраке она выглядела как божество, а её глаза почти прозрачной голубизны слегка освещали строгую чистоту лица. Точно забытое воспоминание, такое родное, домашнее и детское — Тиоланта стояла посреди комнаты, словно всегда находилась здесь.
Габриэль не помнил, какой была его мама. Папа говорил, что Диана умерла, когда Габриэль был младенцем. Габриэль видел её портрет, видел, как она, кружится в свадебном наряде с папой, таким молодым и немного смешным в тогдашних круглых очках. Габриэль не мог запомнить её лица. Не мог вообразить её живой. Не мог представить ни одну женщину в роли матери. Даже милую Тину. «Мама» была мифическим существом из легенд, кем-то, кто не может существовать в реальности.