Кто хочет процветать (СИ)
— А что, Наталия Сергеевна, хорошо новый год начать с чистого листа? Огрехи и грехи похоронить в годовом балансе и все сначала? — неожиданно спросил он.
— Хорошо! — согласилась бухгалтер. — При условии, что никто по прошествии определенного времени не приступит к эксгумации этого годового баланса.
— А не приступит!
— Тогда точно хорошо! — прищурила она прозорливые глаза и с удовольствием пригубила рюмочку ликера, поданного к кофе.
— А в жизни… тоже хорошо? — с ироничной, но внутренне настороженной полуулыбкой поинтересовался Станислав Михайлович.
— В жизни?.. — раздумывая, протянула Наталия Сергеевна. — А что? Жизнь — тот же баланс. Надо держать равновесие. Но иногда так перекосит, что уж и не знаешь, как выправиться, — вздохнула она. — И если вдруг появляется шанс закрыть старое, но только так, — потрясла она рукой для придания солидности своим словам, — основательно, навсегда, и пойти по новой, то это редкая удача.
— Вот и я думаю, что удача, — проговорил Пшеничный. — А то жизнь не в жизнь, точно лямка бурлацкая.
Наталия Сергеевна рассмеялась:
— Значит, Станислав Михайлович, вашу любимую картину, — указала она кивком головы на стену, где висело огромное полотно «Бурлаки на Волге», — вскоре сменит другая.
Пшеничный хотел что-то сказать, но она поднятым указательным пальцем остановила его:
— Дайте-ка подумать, какая же будет? Может, Брюллов?.. «Полдень»! Помните, там такая юная красотка с огромными глазами снимает спелый, налитой прозрачным соком виноград?!
Пшеничный, несколько озадаченный, пожал плечами:
— А с чего это у вас такие ассоциации?
— Ну как же, — слегка разминая сигарету, продолжала Наталия Сергеевна, — девушка, по-моему, тут разъяснения не нужны, а вы — тот спелый виноград, который она собирает.
— То есть вы хотите сказать, что она соберет, а потом съест и только косточки выплюнет?!
— Э, нет! Не с той стороны взглянули. Она собирает, чтобы насладиться им. И ему, смею предположить, приятно будет растечься соком между ее белых зубов. Ведь, так или иначе, он налился и ему либо лопнуть, либо скиснуть. А так — удовольствие обоим: ей съесть, ему разлиться живительной влагой. К тому же тот виноград, что у Брюллова, он без косточек, — заметила Наталия Сергеевна, затушив окурок и собрав бумаги. — Если что, я у себя, — обернувшись в дверях, напомнила она.
«Умная женщина, — в который раз отметил Пшеничный. — Не дай бог такую жену иметь!»
Отрешившись в приятной истоме, он еще некоторое время сидел за столом. Затем поднялся и прошел в ванную комнату. Включил яркий свет и придирчиво глянул на себя в зеркало: не скис ли еще? Нет! Лицо («Вот же подметила, бестия бухгалтерская, лицо ну точно налитая лоснящаяся виноградина!»). Станислав Михайлович провел рукой по щекам: гладкие, точно отполированные, расчесал усы, вспрыснул мощную шею туалетной водой, гордо вскинул голову и подмигнул своему отражению.
Вернулся в кабинет, надел плащ, и уже у двери его застиг телефонный звонок. «Я уже ушел или еще нет?! — Постоял секунду в нерешительности, подошел к столу. — Оказывается, нет!» Поднял трубку и сразу чуть отстранил ее от уха — такой сильный, переливающийся звонкой радостью голос обрушился на него:
— Папа! Папочка!.. Ну ты!.. Я проснулась утром, а мама мне говорит, что был от тебя посыльный с подарками!.. И!.. — заверещало в трубке. — Я бегом в залу, а там!.. Пап!.. Ну это по-суперкоролевски!.. Это здорово!.. Даже мама, ты же знаешь это ее наджизненное парение, и то не выдержала и сказала, что ты просто Крез!.. Пап, ну это все — «восторг и песнопение», все твои подарки!.. Полушубок — душка, нижнее белье — отпад в шикарную жизнь, платье — полет на Марс…
Пшеничный довольно ухмылялся. Вообще-то дочь в него, а от матери только эти неумеренные восторги, когда та была в ее возрасте. Вот точно так же она говорила о своей возлюбленной поэзии. Вздыхала по Блоку, словно по покинувшему ее любовнику, и вздрагивала, заметив чей-то похожий на него силуэт, будто он наяву мог выйти ей навстречу из переулка.
— Я рад, Миленка, что тебе понравилось. С днем рождения, дочка! Надеюсь, не подведешь фамилию Пшеничных. Будешь крепким и прозорливым финансистом. Кстати, как у тебя дела в академии?
— Все отлично, папа. Ты же знаешь, я в тебя, если взялась за дело, то добью его до конца.
Пшеничный рассмеялся:
— Раньше говорили: «Доведу до конца».
— Доводить можно, но это длительный процесс, лучше добить!
— Ну тогда добивай науку и ко мне на работу. А сейчас, прости, спешу.
— Папка, я тебя целую тысячу раз! А ты ко мне заедешь? Ну хотя бы на свечи дунуть, а? Мы отмечаем в «Марионе». Приезжай, а?
— Ладно! Как же не дунуть?! — с приятным чувством тепла у сердца ответил Пшеничный.
— Ура! — прокричала Милена и чмокнула в трубку.
* * *Выйдя из машины у салона «Интальо», Станислав Михайлович полной грудью вдохнул обновленный весной воздух и вошел в вестибюль. Охранник вызвал лифт.
Первой, с кем Пшеничный столкнулся в дверях, была дама менеджер.
— Да-да, — в ответ на ее вопросы произнес Пшеничный, — дочери все понравилось и подошло. Но я, собственно, к вам не за покупками, впрочем, может, что и куплю. Я хотел бы видеть Лилию, она здесь?
Менеджер на секунду, более она себе не позволила, задумалась и кивнула головой:
— Здесь. Пойдемте, я вас провожу.
Они пошли по небольшому коридору, в который выходили всего четыре двери. Менеджер взялась за ручку одной из них, но та оказалась запертой. Дама сердито застучала сильным кулачком.
— Что это за мода запираться! — возмущенно воскликнула она.
Дверь тотчас открыли.
— Лилия, к тебе пришли, — сказала менеджер и посторонилась, пропуская Пшеничного.
Взгляд девушки током пронзил Станислава Михайловича. Недоуменный, доверчивый, чуть затуманенный пребыванием в книге, которую она читала.
«Учебник, наверное. Готовится», — подумал Пшеничный, заметив на столике увесистый том.
— Я… переодевалась и забыла отпереть дверь, — пробормотала Лилия.
— Единственная непорочная в нашем монастыре, — усмехнулась менеджер. — Все переодеваются, даже не обеспокоившись прикрыть дверь, одна ты — на замок.
Лилия что-то прошептала в ответ, но менеджер уже ушла.
Комната была маленькая, в одно окно. Зеркало, столик, ширмочка со смешными китайскими рожицами, длинный железный стержень от одной стены до другой, на котором висели платья. Станиславу Михайловичу было тесно в таком ограниченном пространстве.
— Здесь есть место, где можно поговорить?
— Да! — то ли с изумлением, то ли с испугом воскликнула Лилия. — Бар на шестом этаже.
Станислав Михайлович схватил девушку за руку и потянул за собой.
— Не могу находиться в крошечных комнатах, душно.
Лилия, на ходу оправляя платье с многочисленными кнопками-застежками, едва поспевала за ним. Охранник, на расстоянии, шел впереди.
Полукруглый бар с большими окнами, в которые вливалось солнце, успокоил мятущиеся мысли и чувства Пшеничного. Заказав кофе, он приступил к разговору:
— Лиля, как у тебя дела? Все в порядке? На занятия не опоздала?
— Спасибо, все хорошо.
— Ну это ладно, — сам себе заметил вслух Пшеничный и спросил: — А ты замуж не хотела бы выйти?
Лилия, приходя во все большее недоумение, ответила:
— Как это не хотела бы? Конечно, хотела бы!
— Ага! А за кого?
— За того, кто понравится… Кого полюблю, — теряясь под его пристальным горящим взглядом, говорила она.
— А у тебя уже есть кто-нибудь на примете?
Лилия окончательно смутилась и очень тихо произнесла:
— Нет.
— Но ведь пора бы. Тебе уже девятнадцать, — заметил Станислав Михайлович. И, помолчав немного, спросил: — А я тебе как, нравлюсь?
Лилия с таким возмущением посмотрела на Пшеничного, что ему стало даже неловко.
— Послушайте, Стас, я вам повода не давала.
— Так я же с открытой душой. Ты пойми, Лилечка, у меня времени нет на ухаживания. Я тебе предлагаю конкретно — уик-энд в Финляндии.