Собрание сочинений в 15 томах. Том 14
— Летиция не склонна к товариществу и ни с кем не дружит, — прибавила она.
К сожалению, я не могу подыскать для нее подходящее окружение. В Лондоне жизнь моя проходит преимущественно в клубе «Парнасцев», я не держу «открытого дома», как выразилась бы Долорес. В моей квартире мало кто бывает. Иногда я даю обед в мужском обществе или устраиваю чай в честь кого-нибудь из наших авторов. Проблема Летиции заставила меня ясно уразуметь, насколько мой так называемый парижский дом со всем его снобизмом и хаосом отгорожен от истинного света.
Пожалуй, наилучшим возмещением культурной среды, какое бы я мог дать Летиции, было бы мое собственное общество и, скажем, путешествия вдвоем. В Лондоне, поскольку у меня нет ни сестер, ни кузин, ни теток, я мог бы доверить Летицию заботам какой-нибудь из повсеместно уважаемых дам, лучше с дочерью. Я уже давно захватил бы Летицию с собой за границу, если бы не опасался громких сцен, которые бы мне стала закатывать Долорес.
А теперь пора поставить вопрос, к которому я приближался уже с известных пор: не созрело ли дело до такой степени, что следует окончательно и бесповоротно порвать с Долорес, хотя бы ради моего личного достоинства? Конечно, Долорес будет бороться, будет царапаться, как яростная кошка, поднимет страшный шум, да и заплатить придется немало, но если я все это стерплю, то когда заживут следы от ее когтей, я обрету наконец свободу и покой!
Правда, я в этом не вполне уверен. Брачные узы имеют своеобразный характер, и, быть может, Долорес никогда меня от себя не отпустит. Преимущество в супружестве всегда остается за более злобным партнером, и Долорес, конечно, отдает себе в этом отчет. Для развода в Англии требуется согласие обеих сторон. Долорес знает не хуже меня, что никогда уже никто ей не будет так близок, как был для нее и все еще остаюсь для нее я. Она была бы обречена на ссоры с посторонними людьми, ей пришлось бы удовольствоваться сварами меньшего размаха. Было бы абсурдно называть ее отношение ко мне любовью, но, во всяком случае, я создаю ей престиж, вокруг меня вертится вся ее жизнь. Я составляю средоточие ее интересов и придаю смысл ее жизни.
7
Торкэстоль, 25 августа 1934 г
Насколько далеко зашла Долорес в своей бурной ненависти к Летиции, я понял, побеседовав с моим кузеном Джоном. С годами Джон все более ревностно сочувствует ближним и вмешивается в чужие дела. Виргиния бросила его ради другого человека и хотела бы выйти за того замуж, однако Джон из сочувствия к ней пытается самым дотошнейшим образом выяснить, действительно ли она счастлива; он никак не хочет поверить, что «тот человек» достоин ее, и не желает дать ей развод.
— Настанет день, когда я снова буду нужен Виргинии и она вернется ко мне, — говорит он и твердо стоит на своем.
Мы видимся очень редко, но кузен мой уже с давних времен подружился с Долорес. Он гордится тем, что умеет понимать других людей. А уж способность понимать Долорес он считает одним из своих наиболее ценных качеств. В этом взаимопонимании, как на палитре, сочетаются самые неожиданные тона.
Джон время от времени приезжает в Париж по своим художественным делам — обычно, когда меня нет в Париже, — видится с Долорес; они завтракают или обедают вместе и ведут долгие откровенные беседы о моем обращении с ней. Я виделся с Джоном в Лондоне как раз перед моим последним выездом во Францию. Клуб Джона «Палитра» был временно закрыт на ремонт, поэтому его члены гостили в клубе «Парнасцев», в котором я состою. Я только сел завтракать, когда в ресторан вошел мой кузен. Он потоптался немного в дверях, но все же подошел к моему столику.
— Ты не позволишь мне сесть рядом с тобой? — спросил он. Все его поведение не предвещало ничего хорошего.
— Мне будет очень приятно. Я только что приступил, — ответил я.
Джон сделал заказ официанту, и некоторое время мы молчали. Джон был слишком занят собственными мыслями, а я никогда не знал, о чем с ним говорить. Весьма возможно, что Джон ощущал ту слегка презрительную и беспричинную антипатию, которую я к нему питал. Обычно мне удается принимать его не слишком всерьез, и я нахожу даже известную злобную приятность в том, чтобы слушать его — как бы это выразиться? — эмоциональное контральто, однако на этот раз я с первой же минуты совершенно утратил чувство юмора, право, не знаю, почему.
— Знаешь, Стивен, мы иногда видимся с Долорес, — начал он вдруг.
— Я знаю об этом.
— Она плохо себя чувствует. Страдает бессонницей.
— Еще бы мне этого не знать!
— Она прескверно выглядит.
— О да, «острый меч — ножнам поруха».
— Она так выглядит, что ужаснуться можно.
Я сделал вид, что плохо его понял.
— Нет, Джон, — сказал я. — Ты преувеличиваешь. Отталкивающего впечатления она не производит. Правда, она слишком красится и, очевидно, начинает стареть, это ее пугает, и она теперь во всем маленько хватает через край. Она очень подурнела, это правда, но ты не должен говорить, что она производит отталкивающее впечатление.
— Я совершенно не хотел этого сказать, — кротко объяснил мне Джон. — Я имел в виду, что она измучена и силы ее подорваны.
— О, насколько я знаю, у нее нет поводов так себя чувствовать. Быть может, именно отсутствие забот и занятий лишает ее сна и подрывает ее силы.
— Не знаю, — сказал Джон. — Не знаю…
Я счел эту тему исчерпанной и начал вполне дружески расспрашивать кузена Джона о его живописи. Когда он устроит выставку своих работ? Что он думает о жанровой живописи, которая сейчас входит в моду?
Джон отвечал весьма рассеянно и вернулся к Долорес.
— Видишь ли, Стивен, — сказал он и выдержал паузу. — Долорес очень несчастна.
— Что ж ты можешь мне посоветовать по этому поводу? — спросил я, когда он умолк.
— Эта женщина тебя боготворит. С первого дня. Я ощутил это еще тогда, в те давние добрые времена в отеле Мальта. Это было необычайно красивое и редкостное чувство. Любовь до гроба. Она не из тех женщин, для которых любовь — пустяк.
— Видит бог, что нет! — признал я. — Кого она любит, того и карает!
— А причина всему этому в силе ее чувств, — объяснил мне Джон. — Я не знаю другой женщины, которая любила бы всем сердцем в самом истинном смысле. Но мы не ценим того, что нам легко досталось. Ты, Стивен, делаешь ее ужасающе несчастной. Не знаю, отдаешь ли ты себе в этом отчет. Эта твоя последняя история…
— Какая еще последняя история?
Джон пожал плечами.
— Ты знаешь, о чем я говорю.
— Ну ладно, но что тебе до «этой последней истории» или вообще до каких бы то ни было моих историй — если допустить, что они вообще существуют, — какое тебе, собственно, до этого дело?
У него вытянулось лицо.
— Как-никак, я твой ближайший родственник. Я обещал поговорить с тобой.
— Ты обещал Долорес?
— Да.
— Ну, так нечего разводить антимонии, говори толком, о чем речь?
— Об этом ребенке. Видишь ли, всему виной этот ребенок.
— Какой ребенок?
— Плоть от плоти твоей, Стивен, и кость от кости. Твоя родная дочь!
Он сопел. В глазах его сверкали гнев и возмущение. Он даже покраснел немного.
— Послушай, Джон, — сказал я чрезвычайно миролюбиво. — Не хочешь ли ты сказать… не инсинуируешь ли ты, скажем, что между мной и моей дочерью происходит нечто… неблагопристойное?
Джон кивнул головой.
— Ах, вот как!
Бывают мгновения, когда ветхий Адам пробуждается в человеке наших дней и велит ему вцепиться в горло противнику. Однако новый, цивилизованный Адам был во мне достаточно силен, чтобы подавить этот порыв и удержать меня от скандальной драки с кузеном Джоном в ресторане клуба «Парнасцев».
— Я не хотел этому поверить, Стивен, — говорил он, побагровевший, задыхающийся, но непреклонный. — Однако Долорес убедила меня. Доказала вполне недвусмысленно.
— Каким образом?
Джон проглотил слюну.
— Прошу тебя, скажи!
— Она всего лишь повторила то, что ты ей сам говорил. Тон, каким ты говоришь о своей дочери. У Долорес чрезвычайно острое чутье…