Этюд о Крысином Смехе

— А вдруг та стена тоже несущая? — с надеждой спросил я.
— Не думаю, — ответил Холмс. — Впрочем, сейчас увидим.
Он разбежался и что было сил ударился об дверь кабинета. Она устояла.
— Терпение, друг мой, терпение, — назидательно сказал Холмс и, разбежавшись еще раз, вложил в удар такую силу, что весь этаж содрогнулся, а с потолка сорвалась люстра и упала прямо на меня. Свечи погасли, и мы оказались в полной темноте.
— Ватсон, где вы? — донеслось до меня.
— Здесь! — слабо ответил я и, широко расставив руки, отправился на поиски Холмса. Мне удалось нащупать стену, и я медленно двинулся вдоль нее, пока не наткнулся на странную скобу. Ухватившись за нее, я с ужасом почувствовал, что она подалась. Раздался зловещий скрип…
Комната осветилась. В двух шагах от меня стоял бледный Холмс с зажженной спичкой в руке.
— Так у вас был ключ? — подозрительно спросил он.
Я обнаружил, что держусь за ручку полуоткрытой двери в кабинет покойного.
— А… Так она не заперта… — пробормотал Холмс. — И как это вы не догадались. — Он зажег поднятую с пола свечу. — Вперед, Ватсон! Я буду вам светить.
Сделать первый шаг в кабинет было страшно. По стенам плясали уродливые тени, в колеблющемся свете свечи вещи теряли привычные очертания и казались фантастическими существами. Даже ящики на полу и те казались живыми.
Последовавший за мной Холмс укрепил огарок на каминной доске и стал расхаживать взад?вперед, о чем?то усиленно размышляя.
— Кстати, Ватсон! — внезапно обратился он ко мне. — У вашей матери были дети? Хотя бы один?
Я оторопело воззрился на него.
— Впрочем, неважно. Это я так, к слову.
Холмс отвернулся, и тут его взгляд упал на скрытый от нас прежде креслом покойного маленький столик, уставленный несметным количеством бутылочек, баночек и прочих сосудов.
— Пузырьки! — восхищенно воскликнул Холмс. В его глазах появился лихорадочный блеск. — Пузырьки!..
Я похолодел.
— Ватсон, посмотрите сколько пузырьков!!!
Только тот, кто хорошо знал Холмса, мог меня понять. Написав с десяток монографий о пузырьках, их формах, размерах, вместимости, Холмс едва не довел меня до умопомешательства. Пузырьки, как и верлибры, стали его страстью, смыслом его жизни. И самое страшное было в том, что он их коллекционировал.
У Холмса, без сомнения, была самая ценная и самая богатая коллекция пузырьков в мире. Вся наша квартира на Бейкер?стрит была завалена пузырьками. Наиболее редкие экземпляры Холмс постоянно таскал с собой в футляре из?под скрипки, а по ночам прятал под подушку. Особенно он гордился уникальным экземпляром пузырька из-под самогона, присланным ему из России. Этот пузырек вмещал больше сорока галлонов, а иногда и меня: в те нередкие ночи, когда у нас ночевали всякие подозрительные личности из Ист?Энда, мне приходилось в буквальном смысле лезть в бутылку. Человек восемь непрошеных гостей сразу занимали мою кровать, троих-четверых Холмс пускал к себе на диван, после чего все, кроме Холмса, засыпали мертвым сном. Сам же великий сыщик всю ночь бродил по квартире, пересчитывая пузырьки и проверяя засовы на шкафу с наиболее ценными экземплярами.
От этих грустных мыслей меня отвлекло бормотание Холмса, который, опустившись перед столиком на колени и полузакрыв глаза, рассказывал что?то об истории этих трижды проклятых пузырьков и их роли в становлении и развитии Западной цивилизации.
Так прошло битых два часа. Холмс уже успел описать и классифицировать добрую дюжину пузырьков, и был полон энтузиазма поведать мне об оставшейся сотне:
— Ватсон, вы только посмотрите на этот бокал! Он создан в пятнадцатом веке венецианскими мастерами. Интересно, что специалисты до сих пор не пришли к окончательному выводу, относить венецианские бокалы к пузырькам или нет. Сам я раньше считал…
В комнате наступила тишина. Холмс с каким?то новым интересом взглянул на бокал.
«Все, — подумал я. — Это конец. Теперь он начнет собирать бокалы, потом — фужеры, рюмки, стаканы, стопки…»
Между тем, Холмс продолжал вертеть бокал в руках. Он зачем-то понюхал его, затем, лизнув палец, провел им по его внутренней стороне. Вытащив из кармана щепотку серого порошка, он посыпал им палец, полил задымившуюся массу из маленького синего флакончика и стал с нетерпением ждать конца химической реакции.
Когда масса, наконец, перестала бурлить и пениться, Холмс надолго задумался и вдруг, повернув ко мне мгновенно ставшее серьезным лицо, глухо сказал:
— Это яд, Ватсон. Яд. Сэр Хьюго Блэквуд отравлен.
И, как бы в ответ на эти слова, из мрачных глубин замка донесся жуткий, нечеловеческий вой, переходящий то в леденящий душу хохот, то в тоскливые рыдания, многократным эхом разносящиеся по древним переходам и галереям.
 
Глава 9
— Что это? — воскликнул Холмс. — Что это?!
В первое мгновение я не мог выговорить ни слова — язык отказывался мне повиноваться.
Вой повторился. Он снова перешел в хохот, такой ужасный, что мне хотелось бросить все и бежать, бежать, бежать, сметая все на своем пути, не разбирая дороги и, по возможности, в разные стороны.
— Что это, Ватсон? — повторил Холмс. В его голосе слышалась дрожь.
— Послушайте, Холмс, — прошептал я, когда дар речи понемногу вернулся ко мне. — А может, это смеются ваши крысы? Вы же считаете, что они способны на это…
— Вы с ума сошли! — возмутился Холмс. — Всем известно, что крысы смеются совсем не так.
Мой друг набрал в легкие воздуха и издал несколько судорожных квакающих звуков, от которых остатки моих волос встали дыбом, а спину покрыл холодный пот.
— Вот, Ватсон, вы слышали? Это настоящий крысиный смех. — Холмс с гордостью посмотрел на меня и важно добавил: — Я называю его сокращенно — Ка-Эс. Так вот, там внизу — явно не Ка-Эс. Хотя он несколько и напоминает йоркширский Ка-Эс, который…
Новый страшный вопль из глубин замка совершенно выбил Холмса из колеи. Он метнулся под стол, где уже сидел я.
Утро мы встретили там же, под столом. Мы давно покаялись друг другу во всех наших грехах, по несколько раз вспомнили прожитую жизнь и с безразличием приговоренных к казни ждали своей неминуемой гибели.
Какова же была наша радость, когда с первыми солнечными лучами крики, вопли и стоны затихли, а в дверях показался наш родной, милый, старый Квентин.
— Как, и вы живы? — удивленно спросил он. — Остальные, впрочем, тоже. А я, признаться, так надеялся… Может быть, все дело в этой мерзкой погоде?
И подойдя к окну, дворецкий с недоумением уставился на чистый, без единого облачка небосклон. Помаячив еще с минуту около подоконника, Квентин тяжело вздохнул и повернулся к нам.
— Ну, — сказал он, — вылезайте. Поигрались и хватит. Нечего там отсиживаться.
Мы нехотя покинули наше укрытие.
— Как там внизу? — осторожно спросил Холмс.
— Паникуют… — равнодушно отозвался дворецкий.
— Скажите, Квентин, — дипломатично осведомился я. — А это не вы, случайно, выли сегодня ночью?
Старик с интересом посмотрел в мою сторону.
— А вы остряк, — похвалил он меня. — Комик. Вы не пробовали свои силы в клоунаде? Сэр…
— Нет, но…
— А жаль. У вас талант. На вашем месте я не стал бы зарывать его в землю. — И он удалился, не то одобрительно, не то осуждающе покачивая головой.
Наскоро размяв затекшие от долгого сидения ноги, мы с Холмсом решили спуститься вниз.
В холле стояла непривычная суматоха. Мы с удивлением обнаружили, что в замке, оказывается, довольно много слуг. Они сновали туда и сюда с мешками, сундуками, корзинами и узлами. Создавалось впечатление, что все они одновременно решили взять расчет.
Присмотревшись, мы заметили в толпе снующих слуг некий порядок. Центром его являлась многострадальная супруга Дэниела Блэквуда. На ней был светло?зеленый костюм для верховой езды и длинный, свободно ниспадающий плащ. Волосы ее были убраны под широкополую шляпу.
Мы подошли ближе.