Дневник сумасшедшего (четвертая скрижаль завета)

– Если у тебя за душой ничего не осталось, если ты все потерял, то...
– Что, Вань? Что?..
– Иначе жизнь не почувствовать, только на краю смерти. Боль – первый признак жизни. Он и последний. Самоубийца, думаешь, о чем мечтает? Понять, что он еще жив. Только перед самой смертью и почувствует. А в жизни не может, так ему плохо.
Тут я подумал, что это правда. Неслучайно люди стремятся к риску, ищут пресловутый «адреналин». Это дает им ощущение жизни. А сама жизнь у них мертвая. Да, это правильно.
– Не важно, как жестоко ты гонишь лошадь, – продолжал Ваня. – Не важно, как быстро она бежит. Если ты мчишься по кругу, ты все равно возвращаешься к началу. Все пустое. Суета сует, все – суета. Смерть – избавление...
Где-то я это слышал: «Суета сует, все – суета»... Где же? Не могу вспомнить.
– Хочешь сказать, что все стремятся к смерти? – голова у меня словно ватой набита.
– Да, только они этого не понимают. Все для этого делают, а не понимают.
– А ты понимаешь?
Я? – удивился Ваня. – Я – да.
*******
В коридоре продолжались строевые занятия. Глубокая ночь, а люди, измученные лекарствами и условиями своего заключения, ходят то шеренгами, то колоннами по отделению психушки, распевая дурацкие речевки:
Кто шагает дружно в ряд? Наш придурошный отряд!
Мы уроды, дураки, Наши головы пусты!
На какое-то мгновение я забылся. И в этом забытьи мне почудилось, что Ваня умер. Я очнулся от острого испуга. Холодный пот выступил у меня на лбу.
– Ваня?! Ваня?! – позвал я. – С тобой все в порядке?
В ответ я услышал смех. Тихий, едва различимый на фоне грохочущих в коридоре шагов. Вот дурак! Я так испугался, а он смеется.
– Ваня, чего смешного? – обиделся я.
– У тебя такой испуганный голос... – ответил Ваня.
– И чего? Это повод надо мною поржать?
– Нет. Конечно, не повод. Просто стало смешно. Смешно, когда люди боятся.
Я надулся, но мне хотелось с ним говорить. Понять, что он имеет в виду, когда говорит о желании умереть. Поэтому я переборол свое раздражение:
– Вань, а ты, что, значит, понимаешь, что хочешь умереть?
Мой собеседник задумался. Потянулась долгая, изнуряющая пауза.
– Это было до больницы, – начал Ваня. – Я думал. Я думал, имею ли я право жить? Вообще, каким должен быть человек, чтобы иметь право жить?
– Право? На это разве нужно? Родился – и живи, пожалуйста. Пока...
Я хотел продолжить мысль, сказать: «Пока не наступит Конец Света, а случится это скоро». Но передумал.
– Нет. Это неправильно, – серьезно сказал Ваня. – Мы же постоянно живем в долг.
– В долг? – мне показалось, что я ослышался.
– Мы же потребители. Мы потребляем воздух, пищу, воду. Мы потребляем результаты труда других людей. Мы потребляем их внимание, их чувства. Все постоянно берут у жизни в долг и даже не задумываются над этим, – тут Ваня замолчал на минуту и продолжил вопросом: – Тебе никогда не приходилось занимать по-крупному? Когда ты живешь и понимаешь, что не можешь эти деньги вернуть?
– Ну, приходилось. Я растратил большую сумму денег, не моих. И потом должен был занять, чтобы отдать. А потом нужно было отдавать, – эта история почему-то вспоминалась мною смутно, но неприятный осадок от нее ощущался совершенно отчетливо.
– И вот я живу с этим чувством. Будто бы я в долгу перед жизнью, постоянном. А как отдать – не знаю. И не отдам никогда. Только больше занимаю...
– Глупость! – обронил я.
– Счастлив тот, кто не помнит о своих долгах, – его ответ прозвучал риторически, в никуда. – А я понял: спастись от чувства, что ты перед всеми в неоплатном долгу, можно только одним способом.
– Быть нужным? – предположил я.
– Нет, – улыбнулся Ваня. – Быть любимым. Если тебя любят, то можно считать, что ты свои долги уплатил.
– А кстати, неплохое решение! – иронично заметил я.
– Нет, плохое.
– Плохое?
– Да, плохое. Очень, – подтвердил Ваня. – Тот, кто тебя любит, берет на себя все твои долги. Ты его как бы обременяешь своими долгами... Можно так сказать – «обременяешь»?
– Можно. Но почему?
Почему? – удивился Ваня. – Потому что любовь в том и состоит, что любящий берет на себя твою ношу. Разве тот, кто тебя любит, не положит свои силы, а если понадобится, то и саму жизнь, ради твоего спасения?
– Ну... – я задумался.
Мне эти Ванины рассуждения показались странными. Видимо, потому что сам я никогда не любил. Возможно, те, кто любят, чувствуют именно так.
– Ваня, и ты поэтому захотел умереть?
– Я захотел умереть, когда умер, – ответил Ваня.
Животный испуг парализовал меня изнутри. Ваня – покойник.
– Ты мертвец? – спросил я.
– Да, я – живой труп, – ответил Ваня.
– Ладно, закончим на этом.
– Меня полюбила девушка, – стал вдруг рассказывать Ваня. – Сильно. А я понимал, что меня не за что любить. Мне казалось, что я и жизни-то не достоин. Куда уж там – любви... А еще я и сам ее любил. Только поздно это понял...
– Поздно? – справился я. – Она тебя разлюбила?
– Нет, она покончила с собой, – ответил Ваня, и по голосу я понял, что его душат рыдания.
– Покончила с собой? Но почему?!
– Потому что я не хотел, чтобы она меня любила. Это неправильно. Люди не должны любить. Это неправильное чувство, нечестное.
Нельзя брать на себя чужие долги. Их нужно самому выплачивать. А любящий крадет у тебя твои долги...
– Ну ты даешь! – я был потрясен. – Ты и в самом деле ненормальный!
– И теперь я хочу умереть, – закончил свою мысль Ваня. – Раньше хотел, а не понимал, а теперь и хочу, и понимаю, что хочу. Я уже скоро умру.
*******
Строевые занятия в коридоре плавно перешли в конные учения. По команде «урода Трущенко» люди в коридоре скакали, цокали и ржали, изображая лошадей. Потом, как мне показалось, больные инсценировали расстрел военнопленных. И делали еще что-то военизированное, но что именно, я не понял. Через пару часов все закончилось.
– Значит так, уроды! – я узнал сиплый, низкий голос Петра. – Урок философии. Запомнили: «Битиё определяет сознание». Понят– но?!
– Понятно, понятно! – никто не возражал.
– Теперь вопрос по уроку: что такое дисциплина?! Ответ: дисциплина – это, когда все меня слушаются! А что бывает с уродами, которые меня не слушаются?..
Выстроенная, как на параде, толпа загалдела: «Надо наказать!», «Бить! Бить, чтобы не повадно!», «Голодовку!», «Скормить им все таблетки!», «Уши прижечь!», «Мозги вправить!»
– Кто сказал – «мозги вправить»? – голос Петра, словно раскат грома, прервал этот верноподданнический галдеж.
Тишина. И потом несколько голосов:
– Он! Он сказал!
– Ты? – спросил Петр.
– Я, – пролепетал кто-то.
– Зовут?
– Дутов, – ответил тот, и я узнал в нем кривоголового.
– Урод Дутов, – прошипел Петр.
– Урод Дутов, – исправился тот.
– Слушай, ты, – Петр говорил так, что даже мое задубевшее тело поежилось. – Какие мозги?! Какие у вас могут быть мозги?! Вы все – уроды! Повтори!
– Мозги, – затараторил Дутов. – Какие мозги. Какие могут быть мозги. Вы все уроды.
– ЧТО?! – заорал Петр. – Что ты сказал?!
– Вы все уроды, – повторил Дутов фальцетом. От ужаса или по глупости он и не понял, что сейчас значила эта фраза в его устах.
Звук удара. Грузное тело с грохотом упало на пол.
– Сколько мне это повторять?! – звучал в гробовой тишине голос Петра. – Вы – уроды! Вы должны помнить, что вы – уроды! И я вынужден жить здесь с вами, чтобы вы поняли: вы – уроды! Вы должны ложиться спать и просыпаться с одной мыслью: вы – уроды! Повторить!
Толпа хором отрапортовала: «Мы – уроды! Мы – уроды! Мы – уроды!»
– Дружочек, скоро и ты будешь так орать... Я слегка сдвинулся на подушке и посмотрел
в окно. Там маячила голова коричневого. Он вытянул шею до третьего этажа и теперь, из темноты, заглядывал внутрь моей палаты.
– Сгинь, – прошептал я.