Осьмушка

* * *
Ржавка будит посреди ночи – тянет за ногу.
–На кошкин пост,– говорит тихонько,– твоя очередь.
Самое сонное время, перед рассветом.
Где-то за лагерем распевается ночная уродская птица. Звук такой, будто вдалеке кому-то пришло в голову покататься на барахлящем мопеде. Сперва Пенни от этой песенки даже всерьёз обманывалась, но Ёна тогда сказал, что это козодой – любови хочет, козодоиху выкликает, и что впрямь выходит очень похоже на далёкий маленький дряхлый мопед. А вот Магда Ларссон козодоя Капримульгусом величает, смешное слово.
Сегодня луны нигде не видать, а вечером в кругу орки пели тоскливо и рассказывали самые страшные свои сказки. Пенни порой и не могла понять – сказка ли это, или орчара, блестя глазами, говорит о себе самом. В тяжком молчании слушали Булата Красавчика, Чабху. Начал он по-людскому, о вольной птице – медной орлице, гнездившейся над белым ручьём, и Пенни так поняла, что будет сказка. Но почти сразу Чаб стал сбиваться на орчий говор, и ей было почти ничего непонятно, кроме того, что дела в этой сказке творились какие-то ужасные. Только под самый конец Булат вскочил со своего места и закричал, и повторил трижды, и эти слова Пенни вроде узнала и разобрала.
Я ИХ УБИЛ!
Я ИХ УБИЛ!
Я ИХ УБИЛ!
После этого – на удивление – костлявые засмеялись и тоже закричали, и несколько минут всё не желали угомониться, а оба Булата сгребли друг друга в охапку, тоже смеялись и долго потом не могли разняться, как будто бы после большой разлуки. Пенни немного злится, что так мало смогла понять.
Теперь в лагере тихо, если не считать Капримульгуса с его мопедом.
Сквозь облачные разрывы видно звёздное небо – будто соль просыпали.
У дымного костерка сидит Магранх-Череп, вычёсывает белого котофея, и очёски прячет зачем-то в торбочку. Смешно. Частый костяной гребешок в его ручище выглядит совсем как игрушечный. Штырь тоже тут и тоже с занятием. Перед старшаком миска с водой и маленький тощий обмылок, а в руке – тонкое лезвие: забривает себе виски и надлобье. Ладно хоть сбритую щетину никуда специально не собирает, вытирает об тряпку, да и всё.
–Раз ты нынче с пустыми руками, Резак,– заговаривает Штырь,– так может, историей нас порадуешь. Безлунных сказок у тебя силком тянуть не стану, их только своей охотой рассказывают; а вот как это тебе недавно по лицу угораздило – мне интересно послушать. Я бы и Хильду позвал… да Магранх говорит, тогда ты от неё, чего доброго, снова да ещё хуже схлопочешь. А тебе и так достаточно.
«Ну во-о-от.
Так и знала.
Только они ведь оба совсем не сердитые. Ни вот столечко.
Ну да, Штырь тоже совсем и не сердился, когда от хрыкова куста загонял до полусмерти!»
Пенни ёжится, обхватывает руками коленки и огрызается, глядя на угли:
–Вот у Хильды бы и спросили!
–Так мы спросили,– пожимает плечами Череп.
–Ну всё ясно,– выговаривает Пенни.– Ей и верите, хоть бы что она там наплела. А я-то вам никто. Валите всё на меня, давайте.
Пенни натаскивает на голову капюшон тонкой курточки, поддёргивает шнуры капюшонной завязки, чтобы ткань была поплотнее к ушам, и всё смотрит на угли, не поднимая взгляда. Штырь с Магранхом немного озадаченно переглядываются.
–Чего ещё на тебя валить, тебе уж и без того Хильда ввалила.– Штырь проверяет ладонью, гладко ли выбрился, вытирает остаток мыла и прилипшие к коже срезанные щетинки чистым концом тряпки.– Я за другое. Ты и впрямь при ней «шлюхой» выругавшись?
–Мало ли что могло быть,– произносит Магранх.– Не знаю. Может, ты ей про плюху, или про шлюпку. А слух у Хильды моей хотя хороший, но всё ж таки не орочий… да и память – страшная.
Тут уж осьмушка поднимает голову – посмотреть на орков. Да они что, издеваются???
Так эта припадочная ударила именно потому, что она сказала…
–Я за Ржавку,– говорит Пенни.– Я же не про неё! Ржавка со всеми… шляется.
Оба орка какое-то время смотрят на неё странно. Словно она им только что по секрету сообщила, что гвозди гораздо суше воды, или иную подобную нелепицу.
Череп даже котейку вычёсывать перестаёт. Тот взмахивает пушистым хвостом, бьёт его по руке мягкой лапой. Потом Череп усмехается.
–Ладно хоть не при Чабхе. Твоё счастье,– говорит он. При чём тут этот Красавчик, Пенелопе и вовсе неведомо.
Штырь вздыхает. И опять кажется Пенни уставшим, или скорее грустным. Ей охота немедленно провалиться под землю. Будто по сердцу резануло тонко. И как же это злит, злит! Лучше бы наорал, морда рваная!!! Лучше бы подзатыльника отвесил, гад!!! А не это вот… непонятное… как будто тебе на меня и вправду не плевать!!!
Но старшак вдруг легонько улыбается – зимним солнышком из-за рваной тучи. Подбрасывает сухую ветку жарким углям. И когда прянувшие оранжевые язычки принимаются облизывать угощение, охотнее разгоняя предрассветные потёмки, Штырь вдруг заговаривает словно бы о другом. Об орках из дальних и ближних времён. О редких орках, которые могли праздновать жизнь так, что небу и земле становилось жарко; как сражались они, как пели, и какой сильный в них горел огонь, чтобы согреться многим, или немногим, или хоть одному; как они даже гибли – но по этому пламени их помнили. И называли Горящими-в-Ночи, Пылающими Ярко.
Пенни заслушивается невольно. Не сказать, чтобы голос Штыря её убаюкивает, но он куда-то уводит. Туда, где очень тепло и совсем не обидно. Пенни даже вздрагивает, хлопает от неожиданности глазами, когда Штырь вдруг ни с того ни с сего произносит:
–Ох и трёпок от меня натерпевшись Ржавка-то в первый год, помнишь, Морган?
–А как же,– кивает Магранх-Череп,– я скажу даже, в первые полтора.
–До чего костлявки нашие сперва были отмороженные – тогда у меня кажись первая седина и полезла,– говорит старшак.
–Это ты мне рассказываешь?– со смешком говорит сивый, почти седой Магранх.
–И я тогда старшачить только взялся. Мало знал. Умел мало. И тут подлеток отмороженных целый мешок… и Ржавка ещё – среди отмороженных горелое горюшко…
–Ну, хорош прибедняться, Тис Штырь-Печень, вон межнячок на тебя глядит и рот разинул.
При словах старшака про горелое горюшко Пенни вспоминает Ржавкины ожоги. Ох, небось больно было – словами человечьими не передать.
–Резак, ты это… не ругайся больше тем словом,– говорит Магранх.– Ругайся, о чём крепко знаешь. А о чём не знаешь – стерегись. А то видишь, как не по-орочьи вышло.
Пенелопа согласна, что вышло не ахти. И почти готова поверить, что Ржавку обозвала напрасно. Но то ли рассказ Штыря про Горящих-в-Ночи – и потом вдруг про Ржавку – её чем-то поддел, то ли давно уж копилась своя горечь, и она опять огрызается:
–Я не орк.
–Да ладно! Распрягай, приехали,– хмыкает сивый, а Тис протягивает руку и кладёт ладонь Пенелопе на загривок: