Побег из Невериона. Возвращение в Неверион
То, что испытал контрабандист в этот миг, не было ответом на прикосновение одноглазого или на его выдумку. Он и раньше ощущал это: покалывание в пояснице, животе, бедрах, знаменующее победу над страхом и высказанную вопреки всему правду. А поскольку этот человечек, предмет его страха, не исчез со страхом вместе и даже приблизился, член под набедренной повязкой напрягся тоже.
– Лезь за мной, – шепнул одноглазый, перекинув ногу через обод колодца. – Не бойся, там скобы приделаны.
Полтора года назад контрабандист в последний раз занимался законным промыслом, а именно чистил с артелью других рабочих колодцы от разного хлама: битых горшков, детских мячиков, поломанной мебели. От грязи тоже, само собой. Работал он на совесть, а скоро приобрел и сноровку. Ему нравились товарищи по артели, и десятник часто его хвалил: «Говоришь, что ты недотепа, а сам, как я погляжу, хороший работник, чуть ли не лучше всех». Даже прибавку ему сулил, но однажды контрабандист на работу не вышел. Одноглазому он об этом не стал говорить, однако про скобы в стенке колодца знал преотлично.
– Давай! – Кривой встал на первую скобу. – Колодец этот сухой уже много лет.
– Спускайся, я за тобой. – Видя, как уходит вниз перевязанная наискось голова одноглазого, контрабандист испытал гордость, знакомую всем, кто оказывает телесные услуги другим: эх, и ублажу я тебя!
Он полез следом, глядя вверх, на луну. Сломанная перекладина оцарапала ему голень. Устоит ли туман перед костяным щитом, подвешенным в небе безымянным богом войны? Не хотелось бы очутиться на дне колодца в кромешной тьме, пусть даже с несчастным рудничным рабом.
Скоро он ступил в воду, под которой, впрочем, тут же нащупал камень. Не такой уж, выходит, и сухой он, этот колодец – вода затягивала три четверти его дна. В ней отражалась стенка и белые струйки тумана.
Одноглазый сидел на сухом выступе – кожаную юбку он уже скинул.
– Можешь делать со своим рабом все что хочешь. Бей, пинай, измывайся. – Эхо усиливало его голос – казалось, что разрешение наряду с наставлением дает не этот человечек, а сам город. Контрабандист подошел к нему по воде. Холод и затхлый воздух не уменьшили, а только усилили его возбуждение. Он сдернул и бросил набедренную повязку. Это все голос, крутилось у него в голове. Когда он раньше имел дело с мнимыми рабами в ошейниках, их пожелания и поправки только мешали ему; в конце концов он прятал свой вялый член в повязку и уходил, в который раз убеждаясь, что подобные извращения не для него. Но этот громовой глас ни в чем его не корил, не объявлял невеждой. Точно сам бог любви давал ему отпущение и вдохновлял там, где человек только расхолодил бы.
– Вот тебе! – Он пнул сидящего на корточках кривого в бедро – не сильно, чтобы не ушибить собственную босую ногу, – и добавил пяткой по заду, придерживаясь за стену. – А теперь держись! – Он уперся коленом в холодный камень и приступил. Раньше невольное сопротивление клиентов лишало его всякого удовольствия, но теперь все шло как по маслу: тело одноглазого охотно принимало его, а разница между холодом камня и жаром соития только способствовала наслаждению. Жар и уязвимость чужих тел поражали его каждый раз, чем бы он ни орудовал – членом, языком, пальцами рук и ног. Каждый раз это было внове и действовало сильнее, чем ему помнилось. И разве не память об этом (думал, не прерываясь, контрабандист), разве не желания всех продавцов, покупателей, искателей дармовых удовольствий дали мосту его имя? Он знал, что его тело не запомнит надолго этого вхождения в чужую влажную плоть и желание будет утрачено, как все другие желания.
Одноглазый отвечал ему чутко, то замедляя, то ускоряя ритм: «Хочет доставить мне удовольствие», – с удивлением понял контрабандист. При сделках на мосту это случалось редко.
– Ты который? – прошептал кривой. – Пятый, девятый, семнадцатый из тех, что покрыл меня после восхода луны? – И это снова был голос бога, не грозящий, не сравнивающий – поющий хвалу.
– Я лучший! – крикнул контрабандист, не зная, правда это или фантазия. И не все ли равно? Зачем ему соперничать с пятью, девятью, семнадцатью призраками, заполнившими колодец? Он сам по себе. Он упирался подбородком в холодное плечо своего любовника, слюна текла изо рта. Одноглазый повернул к нему голову.
– Да ты прямо жжешь меня! Хорошо, хорошо! – Далекий и бесплотный ранее голос стал близким и задушевным.
Контрабандист наяривал, держа ровный, как биение сердца, ритм.
– Погоди! – Одноглазый вдруг вывернулся и обратился к нему лицом. Живот, чресла, бедра контрабандиста сразу похолодели, точно сама жизнь покинула их. – Пойдем со мной. Там будет лучше, увидишь. – Одноглазый скрылся в проломе, контрабандист полез за ним и очутился в коридоре, через который, несомненно, и утекала вода из колодца.
Дыхание порождало эхо в узком туннеле. Контрабандист не сразу понял, что это дышит он сам, а не идущий впереди человечек. Он споткнулся и чуть не упал, но возбуждение не проходило, несмотря ни на что.
В голове откладывалось расстояние, но не время. Пять или шесть поворотов, как вскоре выяснилось, они прошли очень быстро.
Забрезжил свет, и контрабандист увидел груду чего-то – мешков? В них, как он убедился на ощупь, что-то позвякивало.
В скальных нишах горели два факела. Повязка на глазу кривого, серая под луной, при свете огня играла разными красками: зеленой, синей, багровой. Он прицепил к лодыжке железное кольцо с цепью, встал, уперся руками в стену. Цепь легла на его ягодицы и обмотала ногу. Он тяжело дышал, тени перемещались по его выпирающим позвонкам.
Их тела снова соединились. Цепь, пролегая между ними, охлаждала их нарастающий жар. Капли, струящиеся со лба контрабандиста, затекали в усы и в рот – он мимолетно удивился их соленому вкусу.
Одноглазый вывернулся опять.
– Подожди, – сказал контрабандист, – я почти уже…
– Пойдем! – Одноглазый, гремя цепью, прошел в занавешенную шкурами арку.
Пот холодил грудь контрабандиста, волосы на ней встали дыбом. Почесываясь, он двинулся следом.
В этой комнате при свете одинокого факела громоздились перевернутые скамейки. Одноглазого не было, шкура на дальней двери покачивалась.
Тьма в туннеле способствовала возбуждению и мешала думать, но здесь, при тусклом свете, контрабандист вспомнил, что игры с мужчинами, особенно когда один подчиняется, а другой властвует, – не его стихия.
Так он думал, но чувство требовало вернуть то, что ушло вперед с одноглазым, – знать бы еще что.
Контрабандист задержался немного, размышляя, идти ли дальше. Что он может получить от другого и чего хочет от него тот? Стоят ли того новые сведения об Освободителе? Поразмыслив, он прошел в следующую дверь.
Сначала он подумал, что уперся в каменную глыбу, потом разглядел широкие ступени, ведущие вниз, во тьму.
Дюжина факелов далеко впереди почти не давала света. Где-то журчала вода. Контрабандист различил балконы по бокам, пересекающий пространство ручей, два мостика через него, огромную жаровню с горящими углями за ним. Вдали между факелами виднелся каменный трон с резной спинкой в виде какого-то зверя – орла, дракона?
Одноглазый, волоча цепь, подходил к нему. Оглянулся через плечо, пошел дальше.
Видит ли он что-нибудь в таком мраке? Контрабандист сошел в темный чертог по сильно истертым ступеням. Сколько же им лет – пятьдесят или все пятьсот? Со стропил свисали веревки. Запах этого глубокого подземелья напоминал о зимнем море за пределами города, журчание – о летних долинах. Противоречивые ощущения все больше отбивали охоту к любовным делам.
Здесь чувствовалось движение воздуха, но туман сюда не проникал. На кой ему сдался этот недоросток в ошейнике? Но отток крови от чресел и покалывание во всем теле вызывали тоску – не по недоростку, а по утраченному желанию.
Он шел по земляному полу. Здесь было темней, чем у входа: свет, подобно пару, уходил вверх. Через двадцать шагов ступни нащупали деревянный настил первого мостика.