Рожденные на улице Мопра
— Ша! Сторож тащится! — предупредил Ленька Жмых.
— Может, с плит слезем? — сказал Пашка.
— Обойдется, — вызывающе сплюнул вбок Ленька Жмых, задирой глядел на сторожа.
Старый сутулый человек в сером ватнике и темной кепке, с котомкой на плече, сторожем не являлся: стройка покуда безохранная, многотонные плиты и вырытый котлован не скрадут. Старик в сером, видать, шел со станции да заплутал, не ведал еще, что к Вятке примкнули стройобъект.
— Эй, орёлики! — выкрикнул старик, приманивая пацанов рукой.
— Чё хотел? — грубо, с вызовом ответил Ленька Жмых.
Старик, на чьем лице морщины лежали доброжелательным узором, вмиг преобразился, темные складки легли звериной спесью, нос заострился, тонкие синие губы выгнулись, обнажив оскал.
— Чё хотел? — взвыл старик. — Ты чего, щегол прыщавый, понтовать вздумал? Поди-ка сюда! — Да и сам направился к Леньке с видом разбойника.
Пацаны скоренько поспрыгивали с бетонных плит. Ленька сунул руку в карман, где финка.
— Сопли утри с подбородка! — приказал старик.
Ленька провел рукавом по лицу, взглянул на рукав — соплей не видать. Старик обрадованно скривился:
— То-то же, фраерок! Кому мозги парить хочешь?
Старик явно выходил из блатного, уважаемого мира. Ленька Жмых закусил удила, подотступил.
— Скажи-ка мне, дурилка, как на улицу Мопры выйти? Понарыли тут канав, дятлы деревянные! Огорожа кругом…
Ленька указал рукой на дыру в заборе.
— Дом Ворончихиных который? Знаешь?
— Мы Ворончихины! — выступил на вопрос старика Пашка, потянул за руку Лешку.
Старик поперву нахмурился, потом снял кепку, улыбнулся:
— Никак Валины сыны?
Пашка с Лешкой переглянулись.
— Ну да.
— Тогда здорово, внуки! — хрипло рассмеялся старик. — Дед я ваш, Валин батька, Семен Кузьмич. — Он по-мужски протянул руку сперва Пашке как старшему, после поманил к себе Лешку.
Пашке новый родственник не приглянулся: низенький горбун, руки крючьями, ладони шершавые, глаза острые, как у бандита, на щеках седая щетина. Старик неудовольствие Пашки сразу распознал:
— Как звать-то?.. Да ты не дичись. Я добрый.
Зато Лешку дедушка подкупил веселыми замашками, бесстрашием по отношению к Леньке Жмыху и теплой, сухой ладонью, в которой утонула Лешкина ладошка при рукопожатии.
— Глазенки-то светлые, как у матери, — сказал старик Лешке и полез в свою котомку. Он вытащил оттуда кулек из синеватой оберточной бумаги: — Карамельки вам, посластитесь… А ты, фраерок, — он обратился к Леньке Жмыху, — не понтуй. И ножом не балуй. Не спеши, нахлебаешься еще баланды на зоне.
Старик ловко просочился в указанную дыру в заборе и скрылся.
— Откуда он у вас такой? — спросил Ленька Жмых.
— Из тюрьмы, — недовольно ответил Пашка.
— Может, и не из тюрьмы! — защитил деда Лешка. — Он давно из тюрьмы выйти должен…
— В мешке у него, кажись, — сказал Санька Шпагат, — золотой портсигар лежал…
Пацаны снова забрались на плиты, начали резаться попарно «в дурака», хотя в колоде не хватало валета и семерки. Во время игры выуживали из синенького кулька грязноватыми руками кремовые, обсыпные сладкой пудрой карамельки
IV— А что, Сима, любите, небось, целоваться? Губки-то у вас как вишенки. Так и просятся на поцелуй, елочки пушистые, — сыпал комплименты Череп.
Серафима млела и стыдилась, на скользкие вопросы о поклонниках — отшучивалась, пыталась разговор вывести из глубины амурных намеков на отмель, где все прозрачно и пристойно. Череп же гнул свою линию настырно:
— Любовь, Сима, это костер. Чем больше туда кидаешь поленьев и палок, тем ярче он пышет. Не так ли? — Череп норовил обнять ее за талию.
Идя по родной улице, Серафима не позволила взять себя даже за руку, но когда ступили на петляющую средь кустов, уклонистую тропинку к берегу Вятки, разрешила. Теперь Череп горячо тискал руку Серафимы и даже поцеловал пальчики.
Такого элегантного, чистюлистого кавалера у нее никогда не было, все попадалась какая-то шантрапа. Она мимолетно вспомнила своего первого мужчину: пройдоха и поганец! — проводник с железной дороги, прикинувшийся холостяком, который поклялся жениться, если она ему «уступит…»; он даже показал ей паспорт с чистой страницей «семейное положение», эта страница больше всего и повлияла на Серафиму. Паспорт оказался липовым, а проводник негодяем-женатиком, к тому же и нечистоплотным… Ах, нет, лучше не вспоминать! Николай совсем другой человек, брюки наглаженные, штиблеты сияют, тельняшка новенькая, на шее на золотистой нитке висит, спрятавшись под тельняшкой, какой-то амулет, — спросить бы, да вроде неудобно, вдруг крестик… значит, верующий… Это еще и лучше. А почему кличку ему придумали Череп? Не по фамилии, фамилия-то у него по отцу — Смолянинов? Череп, наверное, оттого, что умен, ездил много, повидал всего… Тут Серафима заблуждалась. Еще в юности, в речном ремесленном училище, Николай Смолянинов, преданный водным стихиям, сделал на груди наколку — пиратский череп и кости. Враз и наклеилась ему кличка, от которой не отпихаешься.
Мысли Серафимы, подстегнутые внезапным свиданием и калиновой настойкой, порхали с темы на тему, словно береговые ласточки, которые шмыгали у гнезд в суглинистом крутояре. Николай в ресторан ходит музыку слушать… и сам играет не на гармошке, а на гитаре, интеллигентный… сколь по заграницам езживал… про веснушки забавно рассказал, неужель француженки такие дурные, что рябины разводят?
Они вышли к Вятке.
Смеркалось. Низкое солнце расплывчато-красно мутилось средь облачной хмари над горизонтом. Береговые заросли не пропускали косых красных отсветов, и река, затененная, затихлая к вечеру в безветрии, казалась стоячей, без течения, и очень глубокой, затаившей в толще чью-то судьбу. Серафима, тысячи раз видавшая родную Вятку, поглядывала сейчас на нее с настороженностью. Река будто не знакома, как судьба не изведана, молчит о чем-то главном.
— Аромат от вас, Сима, свежий. — Череп даже носом потянул, прислоняясь к Серафиме, мягко лапая ее и обнюхивая ее волосы, ее висок, ее ухо, где мочку метила скромная сережка с бирюзой.
— Что это у тебя? — сбивая Черепа с ласки, спросила Серафима, указав на золотистый гасничек на шее.
— Это, Сима, талисман из Гонконга. — Череп, не мешкая, снял с шеи золотистую веревочку, на которой висел перламутровый ноготок. — Морская ракушка. Удачу несет. Позвольте я вам его подарю.
— Да ты что? — разволновалась Серафима, уже не первый раз по-простецки обращаясь к Черепу на «ты». — Дорогой, поди, из Гонконга-то?
— Для вас, Симочка, ничего не жаль. — Он наклонился к ней, обнял, прошептал с жаром: — Надеюсь на отплату. Поцелуй с вас, Симочка. Поцелуй, елочки пушистые!
Серафима оглянулась кругом, уцепила взглядом человека с котомкой, идущего по береговой тропе.
— Люди кругом ходят.
— Какие люди? Этот старый пень и на людя не похож, — усмехнулся Череп, покосившись на старика с котомкой. Старик, в свою очередь, бросил беглый взгляд на Черепа, вроде как ухмыльнулся, не сбавляя хода.
— Поцелуй, Симочка. Не отвертитесь!
Серафима потрогала пальцами диковинную ракушку, столь проворно очутившуюся у нее на шее, повернула лицо к Черепу, подняла подбородок, глаза зажмурила. Череп сграбастал ее в охапку, жадно обхватил губами неумелые в целованье Серафимины губы, одарил щедрым, взасос поцелуищем, до помутнения мозгов. Серафима и рыпнуться в его объятиях не могла. После поцелуя глаза открыла не сразу, пролепетала:
— Светло еще, Коля. Не сейчас, не здесь.
— От чужих глаз укрыться есть где. У меня тут апартамент приготовлен, — возразил Череп и потянул ее за руку за собой, потянул с неумолимой сладострастной силой в какое-то загадочное, только ему ведомое место со странным названием «апартамент». Серафима — будто овечка на поводу, смиренно доверившаяся хозяину.
Череп подныривал под кусты орешника, Серафима — за ним, Череп раздвигал ветки ракит, и Серафима, жмурясь, локтем отпихивала упругие прутья, Череп боком перелазил через поваленную березу, Серафима, придерживая подол выходного платья, тоже высоко заносила ногу, чтоб одолеть препятствие. А уж откуда среди кустов, недалеко от забора из горбыля, взялся зеленый, вполне сносный диван, — вовсе казалось чудом.