По кличке «Боксер»: Хроника времен культа личности

– В другой так в другой. Только мне кажется, все у нас как надо, как заведено. Правда, полосами: то белая, то черная. Вот послушай. Недавно в Шемахе подумалось, что накрыла меня черная туча. Брал я одного террориста. Вроде бы и улики нашли и кое-какие показания на него имелись, а он уперся, все отрицает. Пришлось слегка прижать…
– Каким же образом? – поинтересовался Маньковский. Сатов замялся было, но затем, решив, что перед ним все же свой человек из одного ведомства, объяснил:
– Врезал правой по уху. Запсиховал, не сдержался.
Маньковского передернуло: он вспомнил боксерский удар Сатова, представил поверженного «террориста» и произнес укоризненно:
– Как же ты мог?
– Смог, и весь сказ. Самому противно стало. Но ведь враг же, гад ползучий.
– М-да, – Маньковский уклонился от оценки поступка сослуживца. Сатов расценил его молчание как приглашение к продолжению рассказа.
– Одним словом, переживаний в тот день хватило. Но что более всего удивило, когда доложил уполномоченному о случившемся, он меня не то чтобы отругал, похвалил даже. За решительность действий. И, как он выразился, «за принципиальную позицию по отношению к врагу». Вот ведь какая петрушка. И это еще не все. Не успел я вернуться из командировки в Баку, как меня вызвал Зобин. И представь, зачитал мне приказ о зачислении следователем в ваш отдел.
– Следователем? – удивленно произнес Маньковский. – А у тебя что, юридическое образование?
– Какое к черту образование, я десятилетку и то по вечерам заканчивал. И курсы не проходил. Об этом я прямо сказал Зобину. А он знаешь, что мне ответил? Образование юридическое, дескать, ерунда. Вся юриспруденция на буржуазном базисе строилась. Для следователя НКВД главное – политическое чутье и классовая ненависть. Так прямо и врезал.
– У тебя, надо понимать, все это имеется? – Маньковский начал заводиться.
И неизвестно, по какому бы руслу пошел дальше разговор, если бы не появилась радостная Татьяна. В ее высоко поднятой руке трепыхали на ветру билеты.
 
6.
Сатов в ожидании вызова в полном обмундировании лежал на кровати поверх одеяла. В дверь комнаты вот уже в который раз заглянула озабоченная мать:
– Николенька, ты бы разделся да вздремнул чуток.
– Не могу, мама, за мной вот-вот должны приехать.
И только успел это сказать, как раздался звонок. Сатов энергично вскочил и, слегка отстранив мать от двери, бросился в прихожую. Успел лишь крикнуть:
– Буду, видимо, утром…
Перескакивая через ступеньки знакомой уже лестницы наркомата, Сатов спешил на третий этаж, к Зобину. Одна мысль беспокоила в этот момент младшего лейтенанта: каким-то будет первое дело? Но до хозяина – еще метров двадцать коридора, а по нему навстречу Сатову двигалась довольно странная группа: двое дюжих молодцов-сотрудников тащили тело какого-то человека. Руки его, подхваченные за предплечья конвоирами, висели, как плети, ноги волочились по ковровой дорожке. Вся эта кажущаяся нелепой в столь чинно-строгом заведении процессия преграждала путь торопившемуся следователю. Тем более, что она вдруг остановилась возле огромного, почти в человеческий рост, портрета Вождя. Тот, который казался безжизненным, невероятным усилием воли вырвался из рук тюремщиков и кинулся на колени перед картиной. Вскинул голову и пересохшими, окровавленными губами зашептал:
– Дорогой товарищ Сталин, не виноват я, ни в чем не виноват. Как перед богом клянусь: верен я партии и вам. Честно служил народному делу… – Человек закашлялся. Конвоиры застыли, не решаясь оторвать арестованного от беседы с Вождем – вдруг не так будут истолкованы их действия. Воспользовавшись их замешательством, стоящий на коленях узник спешил высказаться. Хрипом вырывалось у него из груди. – Клевета все, бред… Не могу я больше, не могу… Спаси меня или убей… Не виновен я, не виновен…
Завороженный этим жутким зрелищем, Сатов подошел поближе и узнал того, кто стоял перед портретом. Дрожь пробежала по спине: ведь это же Геокчиев, старый чекист, с ним ходил он против банд, хлеб-соль делил, спал под одной шинелью.
– Геокчиев? – невольно вырвалось у следователя.
Тот повернул окровавленное лицо на новый голос. Узнал говорящего и… слезы потекли из его глаз, смешиваясь на щеках с кровью.
– Коля, Коленька!.. Ты же знаешь меня, как брата… Замучили меня… Расстрел мне грозит… Скажи наркому, не виноват я ни в чем… Скажи Зобину…
Пришедшие в себя конвоиры подхватили Геокчиева и потащили его по коридору дальше. А в ушах Сатова все еще звучали слова: «Не виноват я…» Николай вытер ладонью испарину, проступившую на лбу, и медленно двинулся к кабинету начальника отдела.
– Где шляетесь столько времени? – жестким вопросом встретил его всегда до того вежливый Семен Захарович. – Или мне за вас прикажете работу делать? Арестованный давно дожидается, конвой простаивает, а товарищ следователь соизволит все еще прохлаждаться после выходного дня.
– Да я… – попытался было оправдаться Сатов, – здесь, в коридоре задержался.
Зобин не скрыл удивления:
– И что же это может такое произойти в нашем коридоре?
– Товарища Геокчиева встретил…
– Кого-кого? – как-то странно переспросил капитан, и лицо его начало наливаться краснотой, – Геокчиева? Какой же он вам товарищ, если он враг народа, если по трем делам проходит? Если стенка его ждет?!
– Так ведь мы с ним бандитов брали, так сказать, бок о бок работали. А он тут – избитый весь и на коленях перед Вождем.
Зобину показалось, что он ослышался.
– Перед кем, перед кем? – переспросил он.
– Возле товарища Сталина. Встал на колени и клянется, что ни в чем не виноват.
«Ну и ночь сегодня, прямо как у Гоголя, со всякой чертовщиной», – подумал Семен Захарович и от этой мысли, от той нелепицы, что услышал от Сатова, почему-то вдруг повеселел. Следователи замечали такое за своим начальником – за день его настроение менялось так часто, как погода на Каспии, и всегда пытались угадать: на бурю ли в данный момент или на ясно. Исходя из этого, либо спешили в его кабинет, либо старались спрятаться.
Сатов об этом не знал и потому, заметив изменение в настроении хозяина кабинета, истолковал его по-своему, в оптимистическом плане и, осмелев, произнес:
– А может быть, поторопились с Геокчиевым?
Улыбка вмиг исчезла с лица Зобина. Он пристально уставился на Сатова, выдержал паузу, а затем с ехидством проговорил:
– Что, жалко его стало?
– Жалко, – простодушно подтвердил следователь.
– Так, так. Значит, ты из жалостливых. Увидел кровь и размяк. Услышал у святого портрета клятву Иуды и поверил в его безгрешность. Сатов, ты, часом, не сектант?
– Что вы! – почувствовав неладное, поспешно ответил следователь.
– Так, может быть, ты не только, как сам сказал, сотоварищ Геокчиева по боевым походам, но, и единомышленник? – голос капитана становился все более зловещим, а это ничего хорошего не предвещало. – Кстати… – Зобин начал рыться в бумагах, лежащих на столе. Нашел, видимо, что нужно, пробежал глазами и продолжил: – Кстати, Муранов не был с тобой в походах?
– Муранов? – удивился Сатов. – При чем здесь Муранов?
– А разве тебе не знакома эта фамилия?
От неожиданности происходящего до Николая не сразу дошел смысл вопроса. А когда он понял, о чем речь, испарина вновь выступила на лбу, и холодок опять побежал по спине.
– Муранов – муж моей двоюродной сестры, – произнес он упавшим голосом.
– А ведь он на днях арестован… – Зобин положил Голову на сдвинутые вместе ладони рук и в упор уставился на следователя. – Так как все это прикажешь понимать? Одного врага народа жалеешь, а другого, с которым, что называется, жил бок о бок, проморгал… Или, может быть, укрыл?
Сатов не выдержал, перебил начальника:
– Муранова-то я последний раз два года назад видел, можете проверить…
– Проверили уже. Контактов ты с ним давно не имел. И я бы не напомнил тебе о нем. Но вот этот сегодняшний случай с Геокчиевым… – Зобин опять уставился на Сатова. У того похолодело в груди. Сильные руки дрожали, лицо стало белее полотна. Капитан понимал, в каком состоянии новый следователь. И наслаждался этим. «Вот теперь ты полностью заглотишь крючок. Великое дело – страх: горделивых львов превращает в послушных шавок, – думал Семен Захарович, глядя на повергнутого в смятение следователя. Но как опытный психолог понимал: в этом деле нельзя перегнуть палку, можно и совсем сломать человека, а ему в отделе тряпки не нужны.