Вторжение

От коврика несло прелой кошачьей шерстью, хоть у нас никогда не водилось кошек. Мама не любила кошек. Кошки воняют.
Из квартиры снизу доносилась песня. Соседка пела, купая ребенка. Мы никогда не встречались, я знала ее только по голосу. Бесстрашный, он появился в начале лета, вместе с визгами и плоскими ударами маленькой ладошки по воде. Никаких детских песенок, нет. Голос плескался по водопроводным трубам, немного фальшиво выводя репертуар «Сплина»:
Скажи, что я ее люблю…
Наверняка соседка не догадывалась о тонких уязвимых перепонках между этажами. А может, старалась для меня?
Без нее вся жизнь равна нулю…
Готова спорить, она пела в расческу.
С полным ртом пены сложно аккомпанировать на бэк-вокале, но я все же негромко мычала. Песня теперь застрянет в голове на весь день, как обычно. «Скажи…»
Как все-таки странно: вот ночь, раскаленное солнце, от которого бьется в агонии желтый воздух. Ты замираешь, дергаешь ухом – сразу так и не скажешь: нервно или отгоняя назойливых мух – улавливаешь едва различимый шорох ломких ветвей и чувствуешь, как учащается пульс. А вот утро, и ты растираешь лицо полотенцем с оборочками, будто ничего не произошло, будто так и должно быть.
Зубные щетки, мою синюю и мамину красную, я, как обычно, развернула друг к другу «лицами». На маминой щетинки топорщились, как перья взъерошенного снегиря, – пора бы заменить, но мама будет экономно елозить потрепанным ершиком по зубам до тех пор, пока птичка не сдохнет. Я выдумала в детстве примету: если в стаканчике щетки будут смотреть друг на друга, их владельцы не поссорятся.
Сработала однажды.
«Из-за нее вся жизнь равна нулю-у-у», – выла соседка.
У нее, должно быть, дочь?
Странно: ты чувствуешь, как учащается пульс, как кровь вскипает и несется по венам. Кошка. Большая кошка, припавшая к земле. Ты не видишь ее за высокой травой, но знаешь – она рядом. Тебе кажется, что ее зловонное дыхание опаляет спину, но это только солнце, африканское солнце. Ее клыки будто протыкают шкуру, но это только оводы, оводы жалят тебя беззлобно.
Я выдавила зубную пасту на ноги: щиколотки, икры, под коленками и даже на внутреннюю сторону бедра, где особенно жжется. Под белыми мазками зудели комариные укусы.
Девять из десяти стоматологов рекомендуют «Колгейт». Освежающий эффект не только для полости рта.
Ненавижу лето. Лето чешется и пахнет мятой.
На кухне громко хлопнула дверца холодильника. Мама все делала громко, полноправно: выдвигала скрипучие ящики, перебирала ложки-вилки, царапала по дну кастрюли, вычищая пригоревшую кашу, лупила мухобойкой по стеклу, взобравшись на табуретку. Ругалась, заглушая вечно включенный на полную громкость телевизор:
– Ну, зараза, я до тебя доберусь…
А я проскользнула мимо, из ванной в свою комнату, и подошла к окну голая. Тихая. Подкралась несмело, на цыпочках. Четвертый этаж – подумаешь! – но все равно ногти выдавливают лиловые полукружия на ладонях, даже если привыкла не смотреть вниз. Впрочем, ничего нового. На градуснике тот же неутешительный диагноз: у неба жар, а город лихорадит.
– Чего варежку разинула. Сиськи бы хоть прикрыла.
Мама заглянула в комнату, все еще сжимая зеленую пластиковую ракетку для смертельного тенниса с мухами. Древний человек подглядел, как животное стегает себя хвостом по бокам, чтобы отгонять насекомых, привязал к деревянной палке пучок конских волос и обрел первый символ власти.
– Душно, – ответила я, прикрывая руками грудь.
– Нечего у окна торчать. Хочешь, чтобы соседи увидели? Что люди скажут. Вентилятор включи.
Казалось, мамино лицо нарисовал безымянный художник, нарочно удлиняя его черты в подражании Модильяни. Одним плавным движением он замкнул вытянутый овал, провел по носу ровным мазком, ни разу не дрогнув. Грубо, схематично наметил губы – так дети рисуют птиц на полях учебных тетрадей, ломаной линией, похожей на букву М. Иногда птица расправляла крылья, взлетая вверх – это случалось нечасто, но все же, – мама улыбалась, но и тогда ее глаза, большие и темные, оставались печальными. Глаза придавали ей сходство с бассет-хаундом. Конечно, никто никогда не говорил ей такого – разве можно сравнивать женщину с собакой, даже несмотря на этот скорбный, затравленный взгляд?
 
Я воткнула вилку в розетку и щелкнула тугой кнопкой вентилятора. Три пластмассовых лепестка завертелись и начали бессмысленно гонять горячий воздух. Чтобы промолчать, нужно сильно-сильно ущипнуть себя за бедро.
– Если бы мы купили кондиционер… – Промолчать не получилось.
Я надеялась, что из-за тарахтения вентилятора мама меня не услышит. Но она услышала.
– Еще чего! Я и так с утра до ночи на работе мерзну.
– На обогрев можно включить, – я пожалела о словах до того, как их произнесла.
Мама вскинула ракетку. Биология, восьмой класс, параграф пятьдесят один. Безусловные и условные рефлексы. Я непроизвольно дернула плечами, ожидая теннисного удара, но его не последовало. Мама почесала мухобойкой между лопаток. Когда я была маленькой, ложилась маме на спину и училась считать на родинках, соединяя россыпь темных точек в созвездия. Между лопаток – созвездие Кассиопеи.
Мышцы напрягаются, твое мощное тело готово к бегству. Одна лишняя нота, один неловкий треск сухой травинки под тяжелой кошачьей лапой – и ты будешь бежать.
– Одевайся и марш за стол.
В тарелке с гречневой кашей таял, как гренландский айсберг, кусок белого масла. Глобальное потепление в моем лице утопило его в молоке. Я не любила гречневую кашу, мама любила. Выцветшая скатерть в апельсинах скрывала царапины на лакированной столешнице. По привычке я гладила их пальцами через ткань, шесть неровных линий, старательно вырезанных тупым ножом.
Мама сидела рядом, перебирала пахучую мяту, раскладывала мокрые веточки на разгаданном кроссворде. Раздавила ногтем крохотного паука, затерявшегося в джунглях. Бледные узоры, похожие на инфузории-туфельки, распускались на ее ситцевом халате. В детстве у меня был альбом со стереокартинками, похожими на хаотичные мозаики из разноцветного стекла. Если долго не сводить взгляд с одной точки, ты вдруг проваливался вглубь изображения, в другое измерение Варька, не выдумывай тебе открывались выпуклые очертания павлина, башни, акулы или рояля. Если долго не сводить глаз с одной точки на мамином халате, инфузории медленно начинали ползти, но разглядеть, что скрывается за ними, никогда не получалось.
Мама сдула со лба отросшую челку, прихваченную моей старой детской заколкой с бабочкой.
– Мне снилось, что в море горела лодка.
Маме часто снились пожары.
– К смерти, – говорила она.
На прикроватной тумбочке рядом с таблетками от изжоги, таблетками от головной боли, таблетками от тошноты, таблетками от аллергии, таблетками от давления лежала пухлая голубенькая книжка. Проснувшись, мама первым делом сверялась с ней.
– К смерти, – говорила мама, даже если толкователь снов гарантировал богатство и успех.
По ночам, возвращаясь из туалета в комнату, я останавливалась у ее постели и прислушивалась к дыханию. Мама дышала во сне незаметно. Я пыталась разглядеть в темноте, приподнимается ли одеяло. Она спала под одеялом даже в самые жаркие ночи.
Может быть, поэтому ей снились пожары.
Иногда казалось, что мама не дышит.
Я не верила в вещие сны. Мама верила. А я верила маме.
– Тебе что снилось? – спросила она.
Ты бежишь. Земля трескается под ногами, лопается и щерится черными провалами.
– Не помню, – ответила я.
Мама оставила газетный лист с мятой, пахнущей «Колгейтом», на заляпанном солнцем подоконнике и сполоснула пальцы.
– Что на обед? – спросила я, вылавливая из молочного моря гречневую шелуху.
– Рыбный суп, как и вчера. Я не нанималась каждый день тебе новое готовить.
У кого-то четверг – рыбный день. У нас каждый день – четверг. Мама приносила рыбу с работы, так много, что морозилку распирало. В документальном фильме про подводный мир, который мы как-то смотрели с мамой, показывали сардину, способную собираться в многотысячные косяки. Видимо, сардина готовилась к жизни после смерти в туго набитой консервной банке. Мне всегда казалось, наш холодильник – плотоядный кит, заглотивший целиком громадную рыбную стаю. Потом, взрослой, я никогда не буду есть рыбу, даже морепродукты, даже икру, даже крабовый салат.