Летние истории
— Хм, и правда. Мы всегда держали свет включенным, пока мама не придет. Потом ужинали прямо на футоне… Помню, я как-то проснулась от запаха жареных сосисок.
— Точно! А иногда мама приходила домой пьяная, будила нас, и мы все вместе ели лапшу с курицей, — весело подхватила Макико.
— Ага. Все эти сосиски и лапша быстрого приготовления по ночам… поэтому я и была тогда такой толстой.
— Да ладно, детям это позволительно. А вот мне к тому времени уже перевалило за двадцать! — помотала головой Макико. — Кстати, мама тогда тоже заметно поправилась.
— Точно! — вспомнила я. — Мама вообще была стройной, но в ту пору вдруг резко растолстела. Как будто на нее надели надувной костюм. Она еще смеялась: «Кто-нибудь, вытащите меня из него».
— Интересно, сколько ей тогда было?
— Наверное, немного за сорок.
— Ну да, а в сорок шесть она умерла…
— Да.
— Тогда она, наоборот, так похудела. Я не думала, что люди вообще могут быть такими худыми…
На этом месте разговор прервался, и мы, не сговариваясь, одновременно отхлебнули пива. В тишине было слышно, как мы глотаем. Мы еще помолчали.
— Что за музыка? Такая красивая… — Подняв голову и слегка приоткрыв рот, Макико прислушалась.
— Бах.
— А-а… Бах…
Да, это была прелюдия № 1 из «Хорошо темперированного клавира» Баха — один из саундтреков к «Кафе “Багдад”», которые проигрывались подряд уже раз в десятый. Кафе находится посреди знойной пустыни на юго-западе США. Его владельцам и посетителям давно все опостылело. Но однажды туда приезжает очень толстая белая женщина, и всем со временем становится чуть легче жить. Мелодию Баха наигрывает в конце фильма чернокожий мальчик, молчаливый такой мальчик, все время спиной к зрителям… Или, может, я ошибаюсь. Макико прикрыла глаза и покачивала головой туда-сюда в такт музыке. Мешки под ее глазами казались бездонными. На шее отчетливо выступали сухожилия, от носа ко рту пролегали две глубокие складки, щеки словно запали еще глубже, чем раньше. Перед глазами замаячило мамино лицо в последние несколько месяцев ее жизни, когда она уже только лежала, то на больничной койке, то на домашнем футоне, усыхая и угасая… Вздрогнув, я поспешно отвела взгляд.
С мамой мы не разговариваем. То есть совсем.
Дзюн тоже как-то от меня отдалилась. Наверное, обиделась за тот раз, но я совершенно не хотела ее обижать. Просто то, что она говорит, показалось мне странным, вот и все. Но как это теперь объяснишь… А мама в последнее время постоянно читает об операции по увеличению груди. Я делаю вид, что ничего не замечаю, но такое невозможно не заметить. Мама хочет, чтобы ей в грудь засунули резиновые штуки, от которых грудь будет казаться больше. Просто поверить не могу! Зачем ей это вообще?! Никогда не пойму. Даже думать противно. Противно, противно, противно, противно, противно, противно и еще раз противно. Я видела это и по телевизору, и на фотках, и еще в школе на компьютере посмотрела — там же разрезают грудь! Реально, берут и разрезают! И потом запихивают внутрь эти штуки. Это больно… Мама ничего не понимает, абсолютно ничего. Она просто глупая. Как можно быть такой дурой! Недавно она говорила по телефону что-то насчет того, что собирается стать моделью. Модель — это когда тебе делают операцию бесплатно, но взамен могут использовать твои фото в журналах, в интернете и так далее, прямо так, не закрывая лицо. Я в шоке. Идиотская идея… Мама глупая, глупая, глупая! Ну зачем??? Кстати, со вторника у меня опять заболели глаза. Прямо изнутри. Не могу держать их открытыми.
— Ну вот, кончилась… — с улыбкой взглянула на меня Макико. — Хорошая музыка всегда так быстро заканчивается.
После небольшой паузы зазвучала веселая инструментальная мелодия, и Макико встала и отправилась в туалет. А я развернула треугольник сыра и откусила верхушку. Композиция в стиле праздничной вечеринки продлилась не дольше минуты, после чего ее сменила баллада Calling You в исполнении Боба Тельсона.
— Знаешь, наш бар… — начала моя сестра, вернувшись к столику.
Кивком показав ей, что я внимательно слушаю, я взяла печенье, разделила на две половинки и стала жевать ту, на которой не было сыра.
— В последнее время там одни проблемы.
— Но ты же говорила, что с хозяйкой все в порядке? С этой вашей мадам Шанель?
— С ней-то порядок, — проговорила Макико, — но вот сам бар еле держится на плаву, не одно, так другое… Например, была тут история со стендом. Внизу, около входа в здание, стоит рекламный стенд нашего бара. Ну, такой, здоровый.
— Прямо здоровый?
— Ага, реально огромный. Там большими буквами написано «ШАНЕЛЬ». И по краю желтые лампочки. Та, которая приходит первой, перед тем как открыть бар, спускается и включает эти лампочки. То есть втыкает провод в розетку. Там совсем рядом, на стене, есть розетка — вот в нее и втыкает. И что ты думаешь? Владелец соседнего табачного магазина стал на нас бочку катить, типа, это его электричество.
— Ого…
— Говорит, чтобы мы заплатили ему за все-все использованное электричество, с самого начала…
— То есть это была розетка от его сети?
— Именно.
— И висела снаружи на стенке, так просто?
— Да. Мне казалось, это нормально — видишь свободную розетку, значит, ею можно пользоваться… Кто-то вообще думает в таких случаях о том, чья розетка, чье электричество, и все такое? Электричество — оно же общее, для всех! — возмущалась Макико, шелестя прозрачной оберткой от вяленого мяса. — Хозяйка была вне себя, начался скандал… «Вы знали!» — «Нет, мы не знали!» — «Вы должны заплатить!» — «Да ни за что!» И так далее.
— И сколько же он хочет?
— Ну, нашему бару уже лет пятнадцать… то есть умножаем несколько часов в день на пятнадцать лет…
— М-да.
— Короче, в итоге он сказал, чтобы мы заплатили двести тысяч иен. Наличкой.
— Ого… Подожди-ка. — Привстав, я дотянулась до ящика стола и вытащила оттуда калькулятор. — Если поделить двести тысяч на пятнадцать… получается, что в год это тринадцать тысяч триста иен с лишком. Теперь делим на двенадцать… значит, в месяц — примерно тысяча сто иен. Ну, допустим. Но двести тысяч вот так сразу, вынь да положь… даже подумать страшно.
— Угу. К тому же розеток там рядом больше нет. Если разругаемся с табачным магазином и нам запретят использовать эту розетку, что нам тогда делать с подсветкой… Поэтому хочется как-то договориться по-хорошему, но хозяйка просто в бешенстве — понятно, откуда ей взять вот так сразу двести тысяч? А это не единственная наша проблема, еще всякие терки между девчонками. Например, месяца три назад одна девочка, которая работала у нас уже целую вечность, взяла и уволилась… Кстати, может, для разнообразия телик включим?
Я выключила музыку и протянула Макико пульт. Телевизор тихо протяжно загудел, на экране появилось изображение — похоже, какое-то ток-шоу. Этот телевизор я купила в секонд-хенде, когда приехала в Токио. Всего за четыре тысячи иен.
— Я недавно видела в магазине телевизоры с ЖК-дисплеем. Плоские такие, просто нечто! Но стоят аж миллион иен, ты только представь… Даже интересно, кто может вот так взять и отдать миллион за телик. Наверное, только настоящие богачи. А какой экран! Черный-черный! Ну, помнишь, я тебе еще в бане об этом говорила? — Макико перелистывала каналы. — Ой, я же про бар начала…
— Про девочку, которая уволилась, — напомнила я, дожевывая кусочек вяленого мяса. — Как ее звали… Кажется, ты про нее уже рассказывала. Она вроде работала там еще до тебя?
— Да-да, это она. Мы зовем ее Судзука. Лет пять у нас проработала. Кореяночка такая. Так хорошо во всем разбиралась… Да, в общем-то, она и держала наш бар на плаву. Просто невозможно было представить «Шанель» без нее.
