Моя любимая заучка (СИ)

— Я не знаю, когда я зашёл перед тобой в спальню, он уже был такой, — Тёма мог посоревноваться размером глаз с блюдцами из столовой.
Внезапно Максим сел на свою кровать и запустил дрожащие руки себе в волосы. Низко склонил голову, чуть покачиваясь. В комнате отключился звук. Две пары офигевших глаз следили за обезумевшим другом, гадая, что будет дальше.
— Я её трахнул.
Тишину прорезал спокойный голос, будто Максим констатировал тот факт, что солнце сегодня светит ярче обычного.
— Паулину? — Осторожно поинтересовался Боря, тревожно сверля друга взглядом тёмных глаз.
Максим издал хрюкающий смешок. Так и не поднял головы, уставился в одну точку, изучая ковёр под ногами.
— Я драл её так, что стены тряслись, — Обращаясь к полу, продолжал Максим.
Тёма с Борей переглянулись, мысленно договорившись молча наблюдать за странным монологом.
— Я был уверен, что он ебал её ежедневно, день за днём, засовывая мерзкий рыжий хуй по самые гланды!
Громов вскочил с места и пнул балку от кровати, где сидели немые наблюдатели необычной сцены. Парочка вздрогнула от прокатившейся вибрации и звонкого стука.
Тёма закурил сигарету, а Громов уставился на него, как на умалишенного:
— Убери, сука, пока я не засунул её тебе в глотку!
Громов взревел, наклоняясь к испуганно хлопающему глазами другу, безумно блуждая взглядом по лицу и яростно шевеля ноздрями.
Тёма затушил бычок о что-то мягкое, скорее всего об свою же подушку. И покорно сложил руки в гармошку, сцепив между собой.
— Макс, может расскажешь нам, что случилось? — Боря говорил мягко, как санитар с буйным пациентом из психушки, уговаривая проглотить таблетку.
— Мне пиздец.
Громов обвёл взглядом комнату, кивнул сам себе и вылетел из спальни, шандарахнув дверью так, что над косяком посыпалась штукатурка.
— Он что, ректора отымел что ли, что за бесы в него вселились, в самом деле! — Боря недоуменно посмотрел на Тёму.
Тот лишь пожал плечами и потянулся к пачке с сигаретами.
***
Невыносимо стучало в висках. Он всё испортил. Не так он себе всё это представлял.
Хотя, если по правде, то он вообще себе ничего не представлял и не строил никаких планов. Просто тупо много думал о ней, нюхал чёрную маленькую сумочку и дрочил после этого в ванной. Иногда не в ванной. Да он много где дрочил, какая разница!
Громов бесил сам себя. Хотелось разделиться и набить себе морду. И совершая последний пинок, доходчиво донести до валяющегося харкающего кровью тела, что бы он не смел к ней приближаться. Никогда не подходить даже на десять метров. Даже на сотню. Не под-хо-дить.
Он тупо брёл по заснувшему общежитию, не разбирая дороги. Тёмные волосы небрежно торчали в разные стороны, и общий внешний вид был довольно потрёпан.
Если бы кто увидел, не признал. Он всегда выглядел безупречно, под стать высокому положению в обществе. Сейчас же он был ничем не лучше бомжа. Но было настолько плевать, что становилось страшно.
Уже светало, а он так и не ложился. Даже не смыл её запах с себя. Одурманенный Ромашкиным ароматом шатался по коридорам, словно пьяный. Вдыхал её в лёгкие и вспоминал. Прокручивал в голове раз за разом события этой ночи.
Неимоверно хотелось вернуться в прошлое и всё исправить. Открутить на несколько часов назад, послать Ромашку на хер и уйти спать. Ещё там, в кабинете. А лучше прямиком отправиться к ректору и сообщить, что бы та шла куда подальше со своими дополнительными обязанностями.
Вот только сделанного не вернуть. Ноги сами принесли его на то место, где он лишил невинности заучку. Грязно лапал, облизывал, трахал. Вбивал её в стену и в целом вёл себя как животное.
Как ты докатился до такого, Громов? Ты что, лишённый какого-либо интеллекта зверь, или всё-таки человек? Тогда где твои мозги, Максим? Где аристократическая стальная выдержка? Где хоть чуть-чуть, самую каплю рассудка?
Он спрашивал сам себя и не находил ответа. Его просто не было. Не существовало.
Коридор хранил молчание и ничего не указывало на то, что тут произошло. Нет кровавых капель, которые до сих пор маячили перед глазами. Ромашова избавилась от них. Даже в такой ситуации всё сделала правильно.
 
Понимание стучало в дверь, но он отдал приказ не впускать его. Ясен хрен, что это грёбаный качок всему виной. Если бы его не существовало, ничего не произошло бы. Или произошло?
Мало таких Смирновых по универу что ли ходит, как же глупо сваливать свой конченный поступок на других. Даже не сметь оправдывать себя, это ещё более жалко, чем помятая рубашка и его общий вид.
Громов облокотился о стену и устало прикрыл веки. Он всё исправит. Он обязан. Вот только как?
***
Еле подняв своё тело с кровати, Громов привёл себя в порядок. Натянул на лицо непроницаемую маску и отправился на завтрак.
Жизнь бурлила вокруг, студенты наполняли коридоры и радовались новому дню, беззаботно стекаясь в столовую.
Усевшись между Тёмой и Заболотиным, Громов непринуждённо взял вилку и стал есть. Друзья молчали, а Максим медленно пережёвывал омлет. Запил соком, отправил новую порцию в рот.
Молчание затягивалось, и казалось, сидевшие по обе стороны, приятели превратились в истуканов. Смотреть на них или разговаривать не хотелось, но и сидеть, как на подиуме тоже.
— Да твою мать, я в норме!
Максим со стуком поставил стакан на стол, отчего жидкость расплескалась на скатерть, оставив жёлтые пятна.
— А что это тогда вчера было? Буду не против, если объяснишь, — Боря отмер и перестал сверлить друга взглядом, продолжив завтракать.
Громов затолкал в рот побольше бекона, и продолжил жевать, стараясь как можно медленнее двигать челюстями.
— Странный ты какой-то, — вздохнул мулат, бросая косые взгляды на Максима.
Ромашова не пришла на завтрак. И почему он не удивлён?
За столом у окна сидели её дружки. Рыжий с набитыми щеками размахивал руками, что-то бурно рассказывая. Максим мог поклясться, что заметил, как из уродливого рта вылетело нечто и приземлилось прямиком на макушку Глеба.
Они не косились на Громова, это значило, что Ромашова им ничего не рассказала. Ржали, ели и пили. Ничего нового.
Только не хватало её. Вечно укоризненного взгляда, которым одаряла рыжего, когда тот вёл себя как баран. Стопки книг, которые она везде с собой таскала, выстраивая пирамиды и зарываясь так, что виднелись только каштановые патлы.
Носилась за своими идиотами словно мамаша, читая нотации. Вечно задирала свой нос и учила жизни других. А когда вскидывала руку, стоило преподавателю лишь открыть рот, хотелось намотать на кулак растрёпанное нечто, что у нормальных людей называлось волосами, и уебать о парту. И с наслаждением смотреть, как она захлёбывается в собственных кровавых соплях.
Вот только это будто с прошлой жизни. Он помнил её такой настолько ярко, что вдруг понял. Такой Ромашовой больше нет. Есть другая, более усовершенствованная версия. Может она летом прошла исправительную школу, где из зануд мастерят нормальных девчонок?
Интересный вариант, надо будет поинтересоваться, когда они в очередной раз сядут пить чай. Похохочат вместе над тем, как Громов по- дружески присунул ей в коридоре, обсудят последние сплетни и, стукнувшись кулаками, разойдутся по гостиным.
Сука. Сука, сука, сука. Как же паршиво.
Где её носит? Сидит в своей спальне, ничего не жрёт и рыдает в окружении груды смятых салфеток?
Она настолько стала непредсказуема, что размышления, а-ля «как всё исправить», утыкались в тупик.
Ромашова элементарно выглядеть стала по-другому. Изменения заметил даже Боря, ещё когда они наблюдали, как она засасывает Смирнова.
Волосы не торчали в разные стороны, а одежда не походила на одеяние нищенки, придерживающейся целомудрия.
А нежные черты лица так сочетались с хрен знает откуда взявшейся дерзостью, что хотелось засунуть Ромашку в карман и утащить к себе. Забрать, завладеть, поставить у изголовья кровати и любоваться каждый грёбаный день.