Жажда. Книга сестер

Неудобство заключалось в том, что через перегородку было слышно, как девочка надрывается от крика – не обращать внимания не получалось. Однажды ночью Флоран схватил малышку двух недель от роду и твердо сказал:
– Тристана, ты вроде бы пошла в меня, и я говорю тебе: прекрати. Мама тебя любит, я тебя люблю, все в порядке. И хватит вопить.
Он вернулся в постель.
– Круто ты с ней обошелся, – прошептала Нора.
– Думаю, она меня поняла.
Девочка не плакала больше никогда.
* * *
Молодые родители стали еще счастливее. О младенце они заботились, когда это требовалось, а в остальном все шло как прежде.
Нора скучала в декрете. Она любила ребенка, но не понимала, как с ним общаться. Когда Флоран приходил с работы, снова начиналась настоящая жизнь.
Отец целовал девочку в кроватке, ворковал с ней минутку, а потом говорил:
– Пора спать, миленькая.
Он закрывал дверь ее комнаты и возвращался к своей возлюбленной.
– Она такая послушная, наша Тристана!
– Я нашла ей место в яслях. Когда мой декретный отпуск закончится, я буду относить ее туда каждое утро.
– А не рано ли в полгода в ясли?
– Да нет, все так делают.
Нора стеснялась признаться, как ей не терпится наладить эту новую жизнь. Когда ей казалось, что она недостаточно пылко относится к дочери, молодая мать успокаивала себя тем, что муж тоже не проявляет чрезмерных эмоций. Такой потрясающий мужчина не мог ошибаться. При этом она искренне любила дочь – просто не знала, “что с ней делать”.
“Все будет хорошо, когда девочка подрастет”, – говорила она себе.
Прошли оставшиеся месяцы декрета. Нора с радостью вернулась на работу.
Тристана обожала ясли. Здесь она никогда не оставалась одна. И ей не приходилось молчать за закрытой дверью. За ней ухаживали очень добрые женщины, они с ней разговаривали. Вокруг были и другие дети, но они не мешали. Конечно, до идеала далеко, отсутствовали папа и мама. Но и дома они не то чтобы ощутимо присутствовали.
В яслях Тристана чувствовала, что существует. Спать было необязательно. В результате она спала лучше.
Как‑то раз одна из этих женщин сказала ей:
– Ты никогда не плачешь. Таких просто не бывает!
Тристана, которая еще не освоила речь и не могла ответить, удивилась ее словам.
Если бы она умела говорить, то сказала бы:
– Папа запретил мне плакать, потому что это плохо.
Загадка так и не разрешилась. Другие дети плакали, и никто не приказывал им замолчать. Тристана испытывала острую потребность заплакать, но не могла.
Вечером за ней приходила мама и вроде бы радовалась, что снова видит дочь. Тристана улыбалась, мама улыбалась. Все было к лучшему в лучшем из миров. Папа ждал в машине.
– Моя миленькая! – восклицал он.
Обратная дорога была одним из прекраснейших моментов дня. Тристана чувствовала себя членом семьи. К сожалению, дорога занимала всего пятнадцать минут.
Дома ее опять ожидали бесконечные расставания.
Мама или папа купали ее. Потом кормили. Затем наступал страшный момент. Ее укладывали спать и, главное, закрывали дверь к ней в комнату. Это было тем более ужасно, что Тристана слышала родителей, которые были так очевидно вместе. Она не ревновала, не завидовала и вовсе не была собственницей. Ее желание не фокусировалось конкретно на отце или на матери: ей просто тоже хотелось участвовать в празднике.
Тристана любила родителей и пыталась играть роль, которую они ей отводили. Это не решало проблему: казалось, у них просто нет места для нее. В кастинге этих странных съемок была одна лишняя актриса. В фильме действовали только два персонажа – исполнители главных ролей.
Поэтому Тристане пришлось самой придумывать себе роль, что в годовалом возрасте очень трудно. Когда‑нибудь она найдет ее. Но время для этого еще не настало, и она ограничивалась тем, что вела себя хорошо.
Что значит вести себя хорошо? Это значит не издавать никаких звуков, не проявлять никаких желаний, никаких потребностей, не двигаться. Хаксли пишет, что половина всей морали является запретительной. Этика хорошего поведения состояла из отрицаний на сто процентов.
 
Единственным способом соответствовать ей в положительном смысле был сон. Тристана, легко засыпавшая в первые месяцы, начала в полтора года страдать от бессонницы. Сон был настолько обязательным, что она не могла заснуть. Малейшая мысль, малейший шум, малейшая лазейка становились поводом уклониться от высочайшего повеления спать. Однако спать она любила. Когда ей это все‑таки удавалось, она достигала высшей гармонии – одновременно угодить родителям и самой себе: она не только уносилась в приятнейшую бездну, но и переживала необыкновенные приключения в форме бурной активности сновидений.
Когда она просыпалась, к восторгу от самого факта, что она спала, добавлялось восхищение от пережитых чудес. Вскоре она поняла: чтобы сновидение не ускользнуло от нее, она должна пересказать его себе в мельчайших подробностях. Это стало ее сладчайшей навязчивой идеей.
Для этого нужен был подходящий язык. Тристана решила овладеть словами. Она чувствовала, что какое‑то препятствие пока мешает ей выговаривать слова громко, как родители или женщины в яслях, но какая разница: они были нужны ей только в голове.
Это было захватывающее время. Каждый раз, когда ей встречалось новое слово, она накидывала на него лассо и присоединяла к табуну, который потом сортировала. Какие‑то слова она понимала, какие‑то не понимала, какие‑то чувствовала. Она использовала их все, отдавая отчетливое предпочтение загадочным – они служили ей в тех многочисленных случаях, когда сюжет сна был ей недоступен.
Каково же было ее разочарование, когда она узнала, что “продвигаться на ощупь” не значит оказаться в потрясающем месте, скрытом во тьме! К счастью, такого рода печальные открытия пришли много позже. Сейчас она переживала лихорадку овладения языком, мало чем отличавшуюся от лихорадки коллекционеров современного искусства. Если она слышала от кого‑нибудь фантастические слова типа “табурет” или “качели”, ее охватывало возбуждение: “Я должна это заполучить!” Приобретение заключалось в том, чтобы осмелиться беззвучно произнести ртом незнакомое слово.
Это требовало сумасшедшей отваги, потому что некоторые слова вызывали непредсказуемые магические эффекты. Когда Тристана впервые произнесла про себя название “стрекоза”, она задрожала от удовольствия, а когда продвинулась так далеко, что сумела завладеть словом “лейка”, то лишилась сил от наслаждения.
Ей было, наверно, года два, когда мать при ней сказала отцу:
– Странно, что малышка до сих пор не говорит.
– Это нормально, разве нет?
– Нет. Она уже должна говорить “мама” или “папа”.
Радость Тристаны могла сравниться лишь с ее удивлением.
От нее ожидали чего‑то волшебного – такого мощнейшего действия, как речь! Она хотела удовлетворить их ожидания сразу и поняла, что произносить звуки голосом куда труднее, чем упиваться ими молча. Ценой неимоверных усилий ей наконец удалось выговорить:
– Мама-папа!
Флоран и Нора вытаращили глаза. Трех минут не прошло между их разговором и свершившимся чудом. Значит, девочка поняла. Более того, она сказала названные ими слова. Они даже забыли похвалить ее.
Вместо того чтобы воскликнуть: “Она говорит!” – или еще лучше: “Ты говоришь!” – они воскликнули:
– Она понимает!
И то, что Тристана прочла в их глазах, выдавало беспокойство. Как будто теперь им придется следить за своими излияниями в ее присутствии.
Флоран в конце концов сообразил, что раз такое дело, то больше не следует говорить о дочери в третьем лице.
– Как давно ты умеешь разговаривать, миленькая?
Тристана ничего не знала о мерах времени и не смогла ответить.
Норе пришел в голову другой вопрос:
– Что еще ты умеешь делать потихоньку от нас?
Девочка уловила в тоне матери такую тревогу, что, желая успокоить ее, придумала нечто простенькое: