Наследие

– Я из Хайшеньвэй.
– Сирота, что ль? – спросил мужик. – Куда ты едешь?
– Куда она могёт ехать?! – толкнула мужа жена. – Её ж забрали!
– Ну да, – понял мужик.
– Садись сюды, доча. – Старуха показала узловатой рукой на баул. – Поди, исстрадалась?
– Ты враг народа? – неприветливо спросила крутолобая девочка, ровесница Али.
– Ежели отпустили – не враг, – заключил дед, оглаживая бороду.
– Покажи руку-то, чай, перевязать надобно? – Старуха потянула Алю за куртку.
Аля показала им руку без пальца.
– Бластер, етить твою, – глянул и пьяно кивнул мужик. – Тут и перевязывать неча: запеклося.
– Запеклося, Господи помилуй… – покачала головой старуха.
Женщины усадили Алю на баул. Баул завизжал и забился. Аля вскочила.
– Не бойсь, поросята! – расхохотался мужик. – Садись, не укусют!
Аля села. Поросята повизгивали и шевелились под ней.
– Ну-ка, девка… – Пучеглазый плеснул в кружку самогона. – Глотни от всех болезней. Я те так скажу – пальца нет, зато голова на месте.
– И слава Богу, – пробормотала старуха, мотнув головой, как лошадь.
Мужик протянул Але кружку. Она взяла её здоровой рукой. Мужик налил самогона в стакан, чайную чашку и три пиалы. Его семейство, включая девочку лет четырнадцати, разобрало налитое. Сам он поднял бутыль:
– За мирное небо!
Все, кроме Али, чокнулись с бутылью. И выпили, каждый из своей посудины. Мужик глотнул из бутыли. Аля выпила из кружки.
Некоторые из семейства потянулись к закуске.
– Закуси! – Баба положила кусок сала на хлеб, протянула Але.
Она приняла, подержала и положила на скатерть.
– Поешь, поешь, дочка.
– Не хоч.
– В Ши-Хо они так рассуждают, – заговорил мужик, обращаясь к старику. – Мир подписали, китайцы победили, репарации списали – ДР, АР, якутам. По блату! Политика, понял? А нашему УР – во!
Он показал старику кукиш.
– А казахи? – спросил старик.
– Казахи стоят раком перед Китаем и японцами.
– Так они ж тоже не платят репараций.
– Не платят! – затряс головой мужик. – И не будут!
– Чего ж они тогда раком стоят? – усмехнулся старик.
Мужик посмотрел на него своими пьяными выпученными глазами. И вдруг несильно ударил старика по лицу.
– Чего дерёсся-то? – Жена толкнула мужа локтем.
– А чего он? – Мужик с обидой посмотрел на старика.
В проходе между лавками зазвучала балалайка, ударили деревянные ложки и сиплый голос запел надрывно:
Говорит старуха деду:
“Я в Японию поеду!”
Что ты, старая пизда,
Туда не ходят поезда!
В вагоне вяло засмеялись.
– Ваня, спой чаво поновей! – раздался женский голос.
Сиплый запел:
Мир в ДР давно подписан,
Хуй с войны сбежал, как вор!
Но японцами обдристан
Иссык-Кульский договор!
У жены Киото-сана
Из пизды торчит MARSANO:
Запасайся, Витька Ли,
Тебя снова выебли!
Вагон грохнул от смеха, раздались хлопки и одобрительный свист.
– Садитесь к нам, ребяты, нальём!
– Сюда копыта двигай, Ваня!
– Во, понял? А ты – раком! – мотнул головой пучеглазый мужик старику.
Тот жевал, уставившись в окно единственным глазом.
Старуха забормотала:
– Вот, Настёна, ты мине про свёклу пытала, когда сажать?
– Спрашивала, – пьяно подтвердила жена пучеглазого.
– Как на клёне серёжки появились – сажай свёклу. Как осина зацвела – морковь.
– Да, знаю! – махнула баба. – А как черёмуха – картошку.
– Картофь, картофь, кормилицу, – по-лошадиному мотала головой старуха. – Да токмо в котором часу сажать – тоже знать надобно.
– Ну?
– Токмо до полудня сажай. Ежли после посадишь – червь пожрёт. И в полнолуние сеять – Господь тебя упаси, девка! Токмо когда луна растёт иль на убыль пошла.
 
– А на молодой?
– То, что вверх растёт, – на молодую луну сажай.
– Укроп, что ль?
– Укроп, пятрушку, щавель, подсолник, горох, кукурузу, рожь, пашаничку, гаолян. А как луна на убыль пошла, сажай то, что вниз растёт, – картофь, свёклу, морковь, репу, рядиску, хрен…
Аля заснула, привалившись к спине старухи. Ей приснился сон:
Она идёт по полю, что рядом с их домом, большому полю, на котором растёт что-то мелкое, шелестящее. Аля наклоняется, смотрит: это не рожь, не гречиха, не овёс, а что-то совсем непонятное. Она становится на колени, чтобы рассмотреть поближе. Это маленькие, худосочные растения, похожие на садовый горошек, гнущиеся, клонящиеся. Но вместо стручков у них – женские половые органы, маленькие совсем, но настоящие, живые. Аля трогает их, и растения начинают содрогаться, извиваясь. Она понимает, что им хорошо. Она трогает их больше, они извиваются, дрожат. И оттого что им хорошо, сердце Али начинает биться возбуждённо. Ей тоже хорошо вместе с этими растениями. Приятное чувство возбуждения наполняет тело. Она трогает растения, трогает, трогает, возбуждаясь. Ей становится всё острее, всё приятнее. Она идёт по полю, касаясь растений рукой. Всё поле наслаждается от её прикосновений. И с каждым шагом по этому наслаждающемуся полю ей становится хорошо, хорошо, совсем хорошо, просто так хорошо, что дрожат и подгибаются ноги, ноги становятся мягкими, тёплыми, гнущимися, она валится, валится, валится в поле.
Первой остановкой стал Шуайбинь – бывший Уссурийск. На вокзале немногие пассажиры сошли, зато подвалило народу в вагоны четвёртого, третьего и второго класса. Младпом машиниста подвёл к тендеру обледенелый хобот водяной колонки, стал заливать. Старпом насадил на квадригу увесистый колосниковый ключ, повернул, сбрасывая шлак из печи в поддон.
– Масло прокачай! – распорядился машинист.
– Сделаем!
На груди у машиниста заговорил в балаболе начальник поезда:
– Из Ши-Хо контейнер ломтей примите.
– Есть!
Машинист зашёл в кочегарню, где Жека и Гера закусывали, сидя на откидной лавке и разложив свои дорожные тормозки.
– За контейнером в iron maiden! – приказал машинист.
Кочегары убрали еду, дожёвывая, спустились на платформу. В отличие от заснеженной владивостокской она была чисто выметена.
– Постоять придётся, – сказал машинист китайцу в форме ЖД КНР, маячившему возле паровоза с красным флажком в руке.
Тот кивнул.
Тем временем из Ши-Хо электропогрузчик вытащил контейнер с накромсанной парной человечиной и повёз по перрону к паровозу. А к серому вагону без окон подогнали новую партию арестованных. Конвой построил их, приказал рассчитаться по номерам.
– Тридцать четыре, – доложил начальник конвоя капитану Ли и засветил голограмму.
– Что-то многовато для такой деревни, – недовольно поскрёб щёку Гузь.
– Работа смелого боится, – произнёс Ли китайскую пословицу.
– У нас – наоборот. – Гузь сплюнул на чистый перрон. – Смелый боится работы, а дурак её ищет.
– Потому что вы, русские, Конфуция не читали.
– И не прочтём. – Гузь высморкался на перрон и скомандовал начальнику китайского конвоя. – Пошёл!
Арестованных по очереди бегом погнали в вагон.
Под контролем кочегаров вокзальный электропогрузчик поднял и опрокинул контейнер с человечиной в ломтевой отсек паровоза.
– Свежатина, – сощурился Жека. – У СБ контора работает, ебать мой лысый череп.
– Даром свой хлеб не едят, – произнёс Гера, закуривая.
Он был антиподом своего напарника во всём. Бритоголовый, с промятым мясистым лицом Жека, бывший зэк, трижды отсидевший за воровство и изнасилование, говорил в основном на фене, верил в “рок” и в “ситуацию” и в то, что пять юаней лучше, чем четыре; ни дома, ни семьи не имел и подворовывал при любом удобном случае.