Наследие

– Братец.
– Где он?
– Не знай.
– Жив?
– Не знай.
– Хоть так. А у меня вообще – никого! – бодро тряхнул старик бородой, жуя.
Аля ела, разглядывая его необычное лицо. Опухоль меняла его мимику всегда неожиданно. Когда он смеялся, казалось, что он готов расплакаться.
– Детей бог не дал. Жену дал, хоть и поздно. Тоже инвалида.
– И что… жена?
– В тот день, когда прилетело, её за секунду сожгло, а потом вышибло ударной холной… волной в это самое… как его… в окно! Угольки упали вниз. А я живым остался. Хоть и с этим…
Он щёлкнул себя по опухоли.
– В госпитале на обходе больных был. Внизу. Потому и выжил. А жена была на четвёртом, в оранжерее.
– Вы враче?
– Был врач, а теперь я – срач!
Старик засмеялся. Аля взяла тёплый онигири и откусила. В рисе, обёрнутом сухими водорослями, прятался кусочек вкусного лосося.
Старик быстро расправился с пампушками, рыгнул и вытер мясистый рот всё тем же носовым платком.
– Любезная, приговорчик! – поманил он пальцем официантку.
Та подошла.
– С вас двенадцать юаней.
– Получи тринадцать за добрые глаза!
Официантка усмехнулась, забирая деньги.
Наевшись, Аля откинулась на пластиковую спинку стула. За окном тянулся всё тот же лес.
Она подняла взгляд выше и увидела на потолке монорельс с бумажными книгами. Китайские, японские, английские, русские… Книги висели под потолком.
– Дедушка, а вы умеет читать русски?
– Пока ещё – да! А ты – нет?
– Я японск читать. И английск читать. А по-русски только говорть.
– Тоже неплохо.
– А… почитать мне книжка русско? – неожиданно попросила Аля.
– Вслух? Тебе? – усмехнулся старик. – Изволь! Читаю я пока порядочно. Какую?
Задрав голову, он стал разглядывать книги.
– Тут два русск, – смотрела Аля. – Одна – толстый.
– “Война и мир”, – прочитал название старик. – И та ещё… “Белые близнецы”. Какую выберешь?
– Вон ту, что не толсты.
– Про белых близнецов?
– Да.
– Хао! Любезная! – зычно окликнул дед официантку. – Нам во-он ту книжку почитать.
– Два юаня, – отозвалась официантка, доставая пульт.
– Хао!
Официантка нажала кнопку на пульте, и книжка на пластиковой пружине поехала по потолочному монорельсу, а потом опустилась на стол перед инвалидом. Он взял её, раскрыл на первой странице и сразу стал читать своим сильным голосом:
Руки их быстрые. Сильные. Покрытые белой шерстью мелкой. Натягивают тетиву нового лука. Из шести ветвей болотной ивы сплели они лук под паром горячим. Так умеют они, молодые и сильные. Гнётся лук, повинуясь сильным и белым рукам. Солнце степное зимнее играет в белой шерсти рук сильных. В каждом волоске поёт утреннее солнце. Песня его ярка. Высоко и сильно поёт солнце степей. Скрипит податливо древо лука. Тетиву живородящую натягивают руки белые. Руки, которые умеют. Руки, которые знают как.
– Наш! – смеётся Хррато победно.
– Верный! – Плабюх тетиву завязывает законными узлами.
Эти узлы надо знать. Мать узлам научила. Шестнадцать их. И не подведут они. Никогда.
Зубами белыми Плабюх от тетивы ошмёток откусывает. Отдаёт Хррато с поклоном белой головы: – Погребение, брат.
– Погребение, сестра.
Хррато тесак стальной из ножен выхватывает, втыкает в мёрзлую землю. Раздвигает землю. Ошмёток тетивы в раздвиг с поклоном опускает. Плабюх лук новорождённый с поклоном на землю кладёт, чтобы раздвиг между луком и тетивою оказался. Выпрямляются Плабюх и Хррато, близко встают лицом к лицу.
– Окропление, брат.
– Окропление, сестра.
Мочатся на раздвиг земляной. Хррато уд свой белый рукою направляет. Плабюх, ноги раздвинув, слегка приседает.
Струи мочи, паром исходящие, ударяют в холодный раздвиг земляной.
– Проращение, брат.
– Проращение, сестра.
Хррато тесаком раздвиг заравнивает. Плабюх лук поднимает, целует в три места заветных:
Нбро.
Хубт.
Фобт.
Хррато из колчана вытягивает стрелу длинную, с поклоном протягивает сестре:
 
– Первенец.
Та вскидывает лук, стрелу мгновенно приладя. Хррато выхватывает из трпу заплечного живого сокола.
– Айя!
Подкидывает сокола. Летит тот стремительно, крыльями воздух простригая.
Но недолго.
Тетива гудит знакомо:
– Ромм!
Стрела свистит невидимо. И сокол пронзённый падает на землю.
– Ты совершенна, сестра моя, – улыбается Хррато белозубо, переходя на язык людей. – Не устаю восхищаться совершенством твоим.
– Я лишь тень твоего совершенства, брат, – Плабюх отвечает, лук новый в свой трпу убирая.
– Ты скромничаешь, лукавая.
– Нисколько. Я тень твоя. Без тени не бывает живых существ. Кем бы ты был без моей тени?
Плабюх стоит напротив солнца. Она голая, как и брат. Белое лицо её озарено улыбкой. И солнцем. Тёмно-синие глаза смотрят на брата. Её тело совершенно, как и тело брата.
За спиной у Плабюх бескрайняя степь. Снег поздний, февральский местами уже выбелил её. Ветер уходящей зимы поёт в травах сухих.
– Мы родили твоё новое оружие, сестра. И заслужили право на пищу.
– Мой лук и стрела приготовили её. Еда ещё тёплая и не успеет остыть.
Они подходят к пронзённому стрелою соколу. Сильными руками Хррато разрывает птицу пополам. Отдаёт половину сестре. Тёплая кровь сокола исходит паром на морозе, течёт по рукам. Они быстро рвут мясо птицы сильными зубами. Жуют и глотают. Кости сокола трещат.
Сокол съеден, перья летят по степи. Плабюх слизывает кровь птицы с рук брата.
– Сестра, солнце дня родилось. И поднимается к троб. Значит, они в пути.
– Мы успеваем, брат. Я ведаю.
Из своих заспанных трпу достают они одежду свою, сшитую из шкур двух убитых ими баргузинских леопардов. Плотно обтягивает пятнистая шкура их стройные тела.
Сильные, быстрые, подходят они к лошадям своим. Кони из живородящего пластика, чёрные, новые, с мотором сильным от Nissan. В городе у сонных похищены. Быстрые лошади, умные. Вскакивают Хррато и Плабюх на них. Бьют коней пятками в пластиковые бока:
– Айя!
– Айя!
Кони несут по степи Плабюх и Хррато. Морозный звенящий воздух расступается. Ветер февральский поёт в углах луков, торчащих из заплечных трпу, свистит в ушах, поросших белой мелкой шерстью.
Белые брат и сестра спешат, не торопясь. Они уверены, что всё случится вовремя. Как и всё в их жизни.
Они знают свои желания.
Они ведают время событий.
Они умеют убивать сонных и жестоких.
Двенадцать лун, как близнецам исполнилось двадцать земных лет. Двадцать лет назад в лесу возле Барабинских болот родила их мать, Цбюххр. После того как обнаружилась её беременность, она была изгнана из страны чернышей. А это страшнее смерти. Но черныши не знали, что альбиноска Цбюхрр беременна от гладкокожего существа – человека. Великое преступление! Если бы черныши знали это, её привязали бы к гигантской ритуальной махаете, сложенной из многих тысяч деревянных копий орудий власти гладкокожих. И сожгли бы вместе с мохавтой. Из чернышей никто не признался, что был с ней. Да и не было такого черныша. Она тоже не назвала своего бркэ, хотя ей давили горячими камнями ноги и погружали голову в болотную воду. Старейшинами было решено, что преступник, совершивший фрта с альбиноской, – безумец, рано или поздно сам сознаётся в своём преступлении. Её изгнали, облив нечистотами. Она четыре дня и четыре ночи шла на восход солнца и вскоре в лесу нашла брошенный домик гладкокожих, с иконами бога человеческого и скелетом отшельника. Там Цбюхрр обустроила своё жилище. От человека остались орудия его жизни: топор, лопата, пила, буравы, стамески. Всё – железное, страшное и неприемлемое для чернышей. Первое, что сделала Цбюхрр, – сбила с топорища рубящее железо, закопала в землю. Набрала подходящих камней, расколола один, обточила и изготовила каменный топор, человеческое топорище используя. Из камней наделала острых ножей. От человека волчья шуба осталась. Из той шубы сделала Цбюхрр детскую колыбель. От человека в домике печь осталась. Но черныши печами не пользуются. И котелками чугунными тоже. Закопала Цбюхрр всё страшное, железное в землю. Только всё деревянное оставила – кадку, ложки, толкушку. Обустроила в домике в углу очаг, разжигала огонь, искры из камней на мох высекая. Наполнила кадку водой, калила в очаге булыжники, клала в кадку, варила себе броц с корешками, луковицами цветов лесных. Клала в броц и живность, что попадалась: мышей, кротов, ежей, змей. Пару раз убивала камнями зайцев, один раз – белку. Вялила их вкусное мясо на солнце, на зиму припасая. Провела лето, запасшись корешками, грибами, орехами. Собирала ягоды лесные. Пила ключевую воду. Ложилась в траву и слушала детей своих в животе. Сразу поняла она, что будет двойня. Поэтому и колыбель из волчьего меха пошире сделала. Пела детям песни. Лепила из глины лода, расставляла на животе, совершала струб. Готовилась. А в последнем месяце лета, утром ранним родила их. Откусила новорождённым пуповинки, обмыла детей в ручье. Положила их в волчью колыбель. Стала смотреть их. Белые, как и она сама! Брат и сестра. Красивые, мягкие, тёплые. Глаза, каку Цбюхрр, цвета неба ночного. Пока ела плаценту свою, как положено, решала, какие имена новорождённым дать. Она и раньше об этом задумывалась, но не знала, кто родится: две женщины, двое мужчин или вот – мужчина и женщина. У чернышей имена детям полагалось составлять из имён родителей. У Цбюхрр отца звали Охррте, а мать – Дцбюноп. Вот и назвали её Цбюхрр. Никто из них не был альбиносом. И их родители тоже были рождены нормальными чернышами. А Цбюхрр уготовано было выродком появиться на свет. В стране чернышей альбиносов не убивали, как слабых или больных. Их оставляли как рабочую скотину: лишние руки всегда нужны. Но выродкам белым потомство запрещено было иметь под страхом изгнания. Закон нри. А это страшнее смерти. Изгнание – это внешний мир, где живут и правят гладкокожие. Мир страшный, непонятный. Железный. И очень злой.