Желанная

Но он не мог показать, что всем этим дамам предпочитает ее, Дейн, не мог сделать этого перед лицом друзей ее отца, которые продолжали относиться к нему с настороженным недоверием. Он старался вести себя безукоризненно для того, чтобы сгладить волну, поднявшуюся после смерти его отца, а с дамами флиртовал лишь затем, чтобы привлечь их на свою сторону.
– Женщинам нравятся негодяи, – как-то раз сказал он ей, целуя на прощание, – но люблю я только тебя.
Она торжествовала, исполненная счастливым сознанием того, что он ее хочет. Когда придет время, они всем скажут о своих чувствах и обручатся, даже если ее отец с его феодальными представлениями этого не захочет. Он сам обещал ей это, и Дейн хранила и лелеяла его слова, словно нежное семечко, готовое прорасти в ее сердце.
– Я не стала бы так бездумно относиться к традициям, Дейн. Ты еще такой ребенок. Не понимаю, как можно по-детски относиться к жизни в твоем возрасте. Иногда я отказываюсь верить, что мы одногодки.
– Разумеется, мы не одногодки, – парировала Дейн. – Я нисколько не удивлена тому, что ты намного опытнее, если учесть твою компанию.
Найрин с шумом втянула воздух. Дейн была счастлива, что сумела ее задеть.
– Хорошо, – вкрадчиво сказала Найрин, – мы увидим, какими будут последствия твоих действий, когда отец вернется из города.
– Увидим. Ты ведь первой помчишься жаловаться на меня.
– С тобой просто невозможно общаться.
– Не смей говорить со мной так, будто ты моя мать!
– Тебе нужна наставница!
«Я-то тебе не говорю, что тебе нужно!»
– Ты никого не введешь в заблуждение.
– И ты тоже.
– Не желаю этого слушать.
– Замечательно, тогда уходи.
Она слышала, как Найрин трижды глубоко вздохнула, стараясь сдержать гнев.
– Может, будет лучше, если уйдешь ты, – злобно прошипела она, и Дейн остро почувствовала приближение беды.
Она может так поступить. Она может убедить отца, и тогда...
Ее отец, который, Дейн могла поклясться, дураком не был, и то не смог не поддаться сладостной иллюзии, что эта юная девица способна совершенно изменить тоскливую реальность его существования.
Найрин была родственницей, но не по крови, о чем Дейн никогда не забывала. Найрин была лишь родственницей второй жены брата отца. Родители прислали ее пожить в Монтелете, от силы полгода, а сами отправились на запад искать свое счастье.
Но, отосланная в Монтелет не мешать родителям воплощать мечту в реальность, Найрин самым жестоким образом разрушала мечту о счастье Дейн.
Все изменилось с того самого дня, как Найрин появилась в доме. Прошло уже четыре года, как она приехала, и за все это время ее родители не прислали ни весточки. Дейн фактически не выходила из спальни, где лежала, прикованная к постели, ее мать. А в это время Найрин, которая, как предполагалось, станет помогать Дейн ухаживать за больной хотя бы из чувства благодарности тем, кто поселил ее у себя, успела заставить отца Дейн поверить, что он не может обойтись без нее. Каким образом она этого добилась, Дейн предпочитала не думать. Но она хорошо помнила, как это случилось.
– Моя дорогая Дейн, – сказал он тогда таким противным голосом, каким вещают нечто якобы ведущее к всеобщему благу, – мы все знаем, что у тебя талант к уходу за больными. Стоит лишь вспомнить, сколько времени ты проводишь в конюшне, если лошадь заболеет или готова родить. У тебя гораздо больше терпения и сил. Я думаю, так будет разумнее в самом деле...
Однако Дейн не видела ничего разумного в том, чтобы отец вкушал удовольствия, которые имела ему предложить Найрин, в то время как Дейн приходилось сидеть у постели умирающей и, держа в руках бессильную, словно лишенную костей, кисть матери, уверять ее, что все идет так, как надо. На самом деле все разваливалось на куски.
Горькая правда состояла в том, что отца притягивала к Найрин ее молодость и чувственность. Найрин поощряла его, дразнила и медленно, но неумолимо выталкивала Дейн из его жизни.
...Лучше если ты уйдешь, сгинешь...
Найрин была уверена в своей силе.
Дейн почувствовала перемену в Найрин, когда та сменила гнев на милость: начала читать нотации менторским тоном.
– Моя дорогая кузина, полагаю, с этим надо заканчивать. Я просто хотела, чтобы ты поняла. Твои секреты уже давно ни для кого не секрет. Ты переоцениваешь этих господ. Джентльмены ведут себя как таковые только в присутствии дам. Мистер Пурди или кто-нибудь другой из тех, кто был на том барбекю, непременно расскажет твоему отцу о том, что случилось. Мужчины сплетничают хуже женщин, при этом они говорят тебе в лицо одно, а за глаза совершенно другое.
– И это, дорогая кузина, вполне отвечает твоим интересам. Ты мечтаешь о том, чтобы меня стали презирать все, в особенности мой отец.
– Я сдаюсь.
– Ты могла бы и не пытаться.
Найрин посмотрела на Дейн с открытой ненавистью.
– И ты тоже, – бросила она ей в лицо и пошла прочь.
Через две недели Флинт Ратледж вернулся в Бонтер. Здесь все было как раньше. Чего Флинт никак от себя не ожидал, так это мощной тяги к земле, ощущения, что они с той землей, по которой ступали его сапоги, одной крови. Он думал, что это чувство больше никогда не вернется.
– Ты опоздал, – сказала ему мать, как когда-то в прошлом.
Его внезапное появление, казалось, не удивило ее. Она давно смирилась с никчемностью одного сына и слепым безразличием другого. Она не припасла для него ни одного теплого слова, всегда держалась отчужденно.
И она всегда больше любила Клея.
– Дай мне посмотреть на тебя, – приказала она, не дождавшись от него ответа.
– А ты еще не насмотрелась? – тихо спросил он. Он был прежним и по-прежнему сохранил в себе независимость характера, из-за которой никогда не мог подчиняться чужой воле. Особенно ее, материнской.
«Такой же, как Вернье». И совсем на него непохожий – скорее похожий на ее дальних предков. Отец ее был таким же худым, с высокими скулами, с темными кругами под глазами, чувственным ртом со скорбными складками в уголках и блестящими черными глазами, от которых ничто не могло ускользнуть. И еще эти выразительные брови – четкий индикатор эмоций. А манера держаться? Словом, ей порой казалось, что ее отец ожил. Его руки, волосы, теперь, как у отца, подернутые сединой.
– Где ты пропадал, мой мальчик? – спросила она, стараясь не замечать того, что он видит, как она им любуется. – Впрочем, не важно. Ты все равно опоздал и ничего уже не поделаешь. Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Ни в чьей, – с нажимом повторила мать. – Садись. Тул, принеси стул для господина Ратледжа.
– Слушаюсь, мэм, – почтительно сказал Тул и принес большой стул с жесткой спинкой.
Ратледж сел.
Она смотрела на него в упор.
– Ты мог бы не приезжать.
– Я не мог остаться.
– Это убило меня.
– Я был уже достаточно взрослым. Вернье хотел, чтобы я ему не мешал, и он был прав. Ты не могла бы остановить его, да и никто не мог. Самое лучшее, что можно было сделать, это уйти.
На лице женщины отразилась мука, но она сумела взять себя в руки. Оливия никогда не плакала на людях.
– Все в этом мире следует своему циклу, – загадочно произнесла она. – Твой отец мертв, Клей ни на что не годен, а ты промотал те двадцать лет, что мог бы отдать Бонтеру. Теперь я жалею, что мое письмо нашло тебя. Лучше бы ты никогда не возвращался.
Флинт встал.
– Я могу уехать сейчас. Очевидно, здесь нет ничего, что бы... – Увы, сейчас он не был в этом так уверен.
Однако ее колкости и недвусмысленно выражаемое неодобрение теперь не могли подействовать на него столь же губительно, как это было раньше. Он выработал иммунитет.
– Не уходи! – слова сорвались с ее губ. Во взгляде был испуг, словно она хотела затолкать слова обратно в глотку. – Не уходи, – повторила она, на сей раз, взвесив свои слова. По-видимому, у нее была серьезная причина попросить его об этом.
– Как пожелаешь, – холодно ответил Флинт.