Чудо, тайна и авторитет

Ивану не нравились эти толки и осязаемый всеобщий стыд; не нравилось, что дом словно тоже захворал. Вдобавок сердце его совсем скоро, буквально наутро после того, как материалы все попали в нужные руки, мучительно заныло, — но поменять ничего было уже нельзя. Иван и сам не до конца понимал, что стало вдруг с ним твориться, куда ушли раж, неколебимость и жажда расправы. А ведь то обстоятельство должно было, наоборот, упрочить его убежденность: R. виноват и должен ответить.
В то самое утро Иван, как и каждый день, пришел на Каретный. Позавтракал с графом в минорном молчании; зашел поприветствовать графиню, мучившуюся от очередной мигрени; поиграл немного с Lize на фортепиано в четыре руки. У девочки же выяснил: R. все еще здесь, не знает, кого на него натравили, но через пару дней его попросят вон. Ждут только шумихи, надеются, что он неосторожной реакцией обнаружит вину или, обладая натурой чувствительной, побежит каяться, ну или — «Хорошо бы!» — повесится где-нибудь в саду. Он и так уже, пусть не живет арестантом, а лишь отлучен от мальчика, кажется, «задохся»: редко выходит, не ест, «впору класть в гроб». Иван мысленно ужаснулся, но тут же себя одернул: справедливо же, все сказала справедливо, да и сам план — не отпускать, пока не выйдет статья, — предложил он. Чудо, что R. еще не убили прочие слуги, графиня, граф… но слуги не все пока укрепились во мнении о его вине; графиня же с графом прекрасно понимали: случись что — расследовать придут убийство, а не то, что на него толкнуло. План вышел дальновиднее, коварнее. Иван ждал, что R., увидев статью, наконец заговорит. Вспомнит, как и советовал граф, о родителях хотя бы. Отцу его такой позор, да без покаяния, повредит; старший R. ведь простой городской доктор, по специализации — детский. Кто его после этого подпустит к маленьким пациентам, кто не подумает: «А не в отца ли сын?»
Со всеми этими мыслями Иван покинул Lize. Дальше ноги сами принесли к комнате мальчика, он хотел было постучать, поговорить… вот только о чем? Покой D. берегли, веру в сны не развенчивали; как бы не сболтнуть лишнего. Вдобавок ребенок этот никогда не проявлял к Ивану расположения. Сначала казалось — дело в безграничной очарованности Аркадием и только им, заставляющей равнодушно отворачиваться от прочих, даже самых незаурядных, взрослых. Позже появилось иное подозрение: D. чувствовал в Иване нечто дурное. Или не дурное, но так или иначе потаенное, отталкивающее, возможно, даже скользкое — во взгляде темных оленьих глаз порой сквозило жгучее «Знаю, все я про тебя знаю, держись подальше». Ивана продирало морозом, и он не навязывался. В конце концов, больно надо, это даже не плоть от плоти графа. Чудной все-таки народец, не зря многие его сторонятся. Не приручаются дикие звереныши до конца; не становятся домашними и покладистыми цыганские дети.
Передумав, Иван спустился, вышел на крыльцо, окинул взглядом подмерзающий розарий. Было спокойно; Саша, наверное, грелся сладким сбитнем где-нибудь в кухне, с Олей и Сытопьяновыми. Ветер трепал волосы, манил прочь, будто говоря: «Душно в этих стенах, плохо; ты сделал все, что мог, оставь их, прогуляйся». Иван решил так и сделать: взять плащ — и пройтись до Петровской колокольни; купить на ужин пару капустных пирогов в монастырской трапезной; заглянуть в книжный на Кузнецком; еще как-нибудь скоротать остаток дня… Но тут, повернув случайно голову, на фасаде дома он увидел движущуюся фигурку. Мысли высыпались из головы, как горох из дырявой корзины.
По карнизу шел D. С необыкновенной ловкостью, цепляясь то за увядший виноград, то за когтистые лапы сов, он продвигался вдоль окон, к какому именно — очевидно. Иван остолбенел. Хотел крикнуть, окликнуть мальчика, но испугался: дернется ведь, упадет! Каков… чертенок! Неделю он жил словно царское сокровище; в комнате с ним днем и ночью кто-нибудь находился, а сегодня вот, по словам графа, «взбрыкнул в прежней манере, потребовал одиночества, ну а мы сочли это благим симптомом и решили уступить…» Вот почему взбрыкнул: удумал свое. Лезет в чужое окно, зная, что все равно по коридору не пройдет, тут же кто-то привяжется вроде дамы Lize, которая занимается с воспитанницей по соседству и слышит каждый шорох. А уж чтобы пустили к Василиску…
 
Спотыкаясь, Иван ринулся в дом. Проскочил холл и парадную лестницу, пулей оказался в жилом коридоре, пронесся по нему. Везде было пусто, впрочем, он и не спешил с шумом. Другая, отнюдь не паническая, скорее ледяная и злая мысль вдруг овладела им и показалась гениальной: выследить, все услышать до единого слова, ну а потом пересказать там, где сведения удастся использовать наилучшим образом. В кабинете ли графа, в полиции или еще где — как сложится. Доказательств много не бывает, чем не следственный эксперимент? Главное, чтоб не вышло беды от этой тяги жертвы к преступнику, но за этим-то он проследит. Кулаки крепкие, голос зычный, а дом полон людей. Но мальчишка-то… ох, дурная голова. Решил, что мало ему было горя. Нужно еще.
Когда Иван оказался у нужной двери, D. уже влезал в окно. Это угадывалось по удивленному возгласу: «Господи, что ты делаешь здесь, давай руку!» Что-то стукнуло. Иван торопливо согнулся, прильнул к замочной скважине, надеясь, что она не закрыта каким-нибудь язычком. Не закрыта. Комната, просторная, светлая и почти пустая, была как на ладони; сизые тени дрожали на полу.
R., напряженный и бледный, стоял у окна; мальчик сидел на подоконнике и цеплялся за его плечи. Пока это не было борьбой, точнее, не той, которой с отвратительной тревогой ждал Иван. Не D., а скорее R. пытался освободиться и отстраниться, умолял: «Успокойся, успокойся, тише, отпусти…» Мальчик, наоборот, схватил его за шею, нагнул к себе и порывисто обнял. Оба на несколько секунд замерли, замерло и сердце Ивана. А ну как сейчас он… его… Ком задрожал в горле. Кулаки сжались. Вранье ведь, что чудовища при свете дня не являются. Являются, еще как, особенно когда нечего уже терять. Или можно ведь задушить просто, и бросить вниз, и сказать потом…
— Ну что ты, что? — услышал он ласковый голос. Объятие вернули, робко и слабо. — Нельзя так, упасть ведь мог…
Иван нервно усмехнулся. Увы, дружище, увы. Не упал.
— У меня дурное предчувствие, вот и все, — прошептал в ответ D. Острый подбородок его лежал сейчас у R. на плече, и Иван читал по губам. — Прости, прости, но ведь я не знал, когда тебя пустят ко мне или меня…
Каким он был несчастным, как цеплялся за эту спину. Будто и впрямь упасть боялся, только не в морозный сад за окном, а куда-то, где пострашнее. Иван вглядывался в каждую его черту, вглядывался и в линию чужих плеч: в чертах искал хоть что-то, кроме нежной решимости, а в линии, в линии… фальшь? Пружинистую хищность? Тайный умысел? Ничего не находил, кроме растерянности и горя.
— Пустят? Никогда, — тоже негромко, но отчетливо произнес R., выпрямляясь и отстраняясь; мотнул головой. Мальчик соскочил с подоконника, испуганно воззрился во все глаза. — Я не могу обманывать тебя… — Свет лезвиями ножа блеснул в гладких волосах, весь Аркадий на миг словно осветился, но тут же чахлое солнце спряталось и лицо его потемнело. — Это глупо и бесчестно. Только не кричи, не плачь, прошу, выслушай… — Он качнулся. Точно хотел сделать еще шаг, дальше в тень, но не смог. — Боюсь, скоро мне придется уехать. И я вряд ли уже к тебе вернусь.
Мальчик бледнел с каждой секундой, но держался: сжимал губы, распахнутые глаза оставались сухими, одно выдавало потрясение: ногтями левой руки он впился в правую свою ладонь. Крепко впился, даже заходили жилы на запястье. R. заметил это, охнул и, подавшись опять ближе, разомкнул хватку. Сжал тонкие кисти, глянул в лицо. Сколько власти в жесте: маленькие ладони меж больших. Власти ли? Снова Иван вспомнил своего Вулича, шальную его усмешку, хризопразовые искорки глаз. Детей Вулич не переносил, все авантюры прокручивал со взрослыми, их же — только их — ласково брал за руки, трепал по плечам, хлопал по спине. А все равно по уму говорил. По уму ведь? Или…