Впервые замужем

– А не страшно… аборты?
– А чего же страшного? Неприятность, конечно. Все нутро как будто вынимают. Кричать другой раз приходится…
Варя замолчала. Опытная соседка осмотрела ее всю, как покупку, и в глазах ее, заспанных, мутных, блеснула ирония.
– Да вы чего, – спросила она, – с курорта, что ли, едете?
– Да. В доме отдыха была…
– А-а, – сказала соседка понимающе. И, помолчав, нравоучительно молвила: – Пугаться здесь в общем не приходится. У всякой женщины такое дело может выйти. Ему-то что! Он ушел – и все. А тебе беспокойство.
В другое время такое предположение оскорбило бы Варю. А сейчас ей даже приятно было, что соседка считает ее «способной».
Варя неопределенно сказала:
– Это верно, с одной стороны…
И отвернулась к стенке.
2
В Москву она приехала утром.
Искупалась в Москве-реке, позавтракала. И, сказав матери, что едет по делам, пошла в амбулаторию, к хирургу.
На другой день она уже лежала в клинике.
Первая операция прошла неудачно. Ей сделали вторую. Потом третью, четвертую. Операции были не из легких. Один раз она пролежала под наркозом около двух часов. В последний раз ее оперировали почти без наркоза. Это было особенно мучительно.
Варя в кровь искусала губы. Она не кричала. Она только морщилась и вздыхала. И профессор сказал:
– Вот это девушка. Это я понимаю.
Она пролежала в клинике весь свой отпуск и еще два месяца.
Под окнами проходила осень, шелестя бумажными листьями.
Больную навещали мать, и отчим Семен Дементьич, и товарищи по работе.
Никто не знал, чем больна Варя, какие и зачем ей сделаны операции. Да и не многие, пожалуй, узнав об этом в подробностях, нашли бы ее поступок нормальным. Хотя и осуждать ее было не за что. Она так хотела. Она добивалась чего-то. И вот добровольно обрекла себя на муки.
Впрочем, люди, навещавшие ее, даже родственники, не подозревали и об этих муках. Они просто сочувствовали Варе, как всегда сочувствуют или должны сочувствовать здоровые больным, – приносили ей конфеты, яблоки.
Добряков приносил цветы:
– Я, понимаешь, сильно волнуюсь, Варя.
– Ты чудак, – говорила она. – Ну чего же тут волноваться? Я скоро поправлюсь. Еще одна небольшая операция – и я поправлюсь…
– Давно бы уж пора, Варя, – вздыхал Добряков.
– Тебе, может, надоело навещать меня?
– Ну для чего этот разговор, Варя? Я, напротив, с удовольствием, Варя…
Раньше он говорил ей «Лугина», а теперь «Варя».
Должно быть, он считал неудобным называть ее, больную, по фамилии. И Варя действительно не походила теперь на Лугину, на такую немножко озорную, немножко заносчивую девушку.
Насмешливый огонек, всегда чуть заметно теплившийся в зеленых ее глазах, теперь погас. Она не хмурила больше длинных бровей и не смотрела исподлобья. Лежала кроткая, исхудавшая, укрытая белым и в белом этом одеянии очень красивая.
Добряков приходил к ней чисто выбритый, нарядный, каждый раз в новом галстуке, и неожиданно от него пахло духами. Он сообщал:
– Вышла новая книга. Автора я тебе сейчас не скажу. Я авторов никогда не помню. Очень интересная книга. Хочешь, я тебе принесу?..
– Какой у вас интересный супруг! – сказала про Добрякова соседка по палате. – И какой заботливый! На редкость.
– Он мне не супруг, – сказала Варя. – Он мне товарищ.
И ей было смешно представить его в роли своего супруга. Слово-то какое смешное: супруг!
Добряков приходил к Варе в клинику в самом деле как к товарищу по работе. Он и к парню, наверное, так же приходил бы. Цветов не носил бы, наверное. Но книги носил бы обязательно.
– Знаешь, Варя, я забыл тебе в прошлый раз сказать: Володьку-то Бисюгина сняли, – сообщил однажды Добряков.
Володька Бисюгин – это тот самый парень, который работал пока, вместо Вари, секретарем цеховой комсомольской ячейки. Он был кандидатом партии, Бисюгин. Его исключили из партии.
– За что?
– Ну это… вообще-то… не для больницы разговор, – покосился на соседок по палате Добряков. – Но вообще-то тебе надо поправляться, Варя. На заводе тебя все вспоминают. Жалеют, что ты лежишь. Жарков прямо рвет и мечет…
 
Добряков ушел. Пришел доктор.
– Ну, Лугина, скоро мы вас выпустим. Еще одна небольшая операция – и вы свободны…
– Нет, – сказала Варя, – не надо, доктор. Я и так уж залежалась. Я хочу выписаться…
Но все-таки ей пришлось пролежать в клинике еще целый месяц.
3
По заводу Варя Лугина ходила несколько дней, опираясь на палочку.
А потом опять стала бегать, будто это не она перенесла четыре серьезные операции и больше трех месяцев пролежала в больнице.
Она опять была секретарем цеховой комсомольской ячейки. И комсомольский групорг Добряков называл ее по-прежнему «Лугина».
Но однажды, в середине дня, он подошел к ней, немного сконфуженный, и сказал:
– Понимаешь, какое дело… У меня два билета к Вахтангову. Я хотел с одним парнем пойти. Он болеет. Ты не пойдешь, Лугина?
Она деловито спросила:
– Деньги тебе когда отдавать за билет – сейчас или в получку?
– Да не надо мне, – сказал Добряков, покраснев. – Что я, торгую?
– Ну, а так я не пойду. Я тебе не барышня. Ты и в больницу мне сколько цветов перетаскал…
– Брось, брось! – сказал Добряков и покраснел еще сильнее.
Варя сказала:
– Ну ладно, пойдем. Чудак ты, ей-богу, Добряков.
И вот так всегда – она относилась к нему слегка покровительственно, слегка насмешливо.
Впрочем, она со всеми такая. И глаза у нее насмешливые.
Добрякову не нравился этот тон. Но девушка ему нравилась. Он не обиделся бы, если б сказали, что она умнее его, способнее. «Да, – сказал бы он про себя, – это верно».
Но только про себя. Публично признать это он не решился бы. Это оскорбительно для него.
Хотя Варю он любил именно за это. За то, что у нее есть какие-то качества, которых он сам лишен. Ему нравилась этакая ее напористость, самостоятельность. И даже насмешливость ее нравилась.
Не нравилось только, что она насмешливо относится и к нему. Но что делать?
Пригласив ее однажды в театр, он стал частенько приглашать ее в цирк, в кино. И она ходила с ним. Но не разрешала брать ее под руку.
– Я тебе не барышня.
И так прошла зима.
Весной они часто вместе катались на пароходе по Москве-реке. Иногда бродили по Ленинским горам.
Это было, как в детстве, увлекательно и немножко страшно. Они забирались в самые таинственные уголки, где трава еще не измята дачниками. Они первые мяли эту первую весеннюю траву, бегали, лежали под деревьями, подстелив газеты.
Добряков вот так, лежа под деревом и задумчиво глядя в небо, однажды сказал:
– Знаешь, Лугина… Я тебя даже во сне другой раз вижу.
Варя сказала без восторга и почти грустно:
– Я тебя тоже, Добряков. Ты хороший. Или я ошибаюсь…
И, грустная, она погладила его по голове, потом по лицу.
Добряков не шевелился. Он лежал как оглушенный, чуть наклонившись к девушке. А когда она перестала его гладить, он сказал:
– Знаешь, Варя, это место, где мы сейчас находимся, очень историческое. Здесь, говорят, Наполеон стоял, на Москву смотрел…
– Пусть, – сказала Варя с безразличием, которое могло бы оскорбить Добрякова.
Но он не оскорбился. Забыл о Наполеоне тотчас же.
Неожиданно он вскочил на ноги и закричал:
– Знаешь, Варя, что сделаем?
Варя испуганно посмотрела на него.
Не придумав ничего, Добряков наклонился к ее уху и прошептал что-то ласковое тихо-тихо, чтобы не слышал никто, никто…
– Ох, и идиот! – сказала Варя. Но опять погладила его по золотистым волосам, по лицу и притянула к себе.
Добряков все еще не знал, можно ли ему поцеловать Варю. А вдруг обидится?
Она первая поцеловала его.
Стало как-то тепло. Даже жарко стало.
Добряков хотел расстегнуть воротник и в запальчивости необыкновенной оторвал три пуговицы.