Человек с той стороны

Мы и дедушке рассказали, что пан Юзек — мой бывший учитель. Учитель Мариана, сказала ему бабушка. И этот мой учитель должен спрятаться на несколько дней из-за войны. Все это мы сказали ему в первый же день, как только он впервые после прихода пана Юзека пришел в себя. А потом дедушка по большей части никаких вопросов не задавал. Он вдруг решил, что это его младший брат, умерший тридцать лет назад, и стал называть его Витек, и все время спрашивал о здоровье, потому что он очень любил своего младшего брата.
Когда я сказал что-то насчет этой дедушкиной «утраты времени» в присутствии пана Юзека, он заметил, что смерть, в сущности, тоже «утрата времени», только абсолютная. А потом внимательно посмотрел на меня и спросил, верю ли я в переселение душ. Но я не понял, о чем он говорит, и поэтому мы больше не возвращались к этой теме.
За время его пребывания у дедушки и бабушки я раза два-три приходил навестить их.
В первый раз я пришел, когда пан Юзек объяснял дедушке на карте, как немцы проигрывают войну. Дедушка, когда был «здесь», находился в здравом уме и все понимал. До такой степени, что болело сердце смотреть.
Бабушка тоже видела произошедшие с ним изменения. И хотя она не признавалась в этом, но про себя понимала, что мама и дядя Владислав правы, когда просят ее сидеть с ним, а не торговать на площади. Она ведь не была глупа. И поэтому позже, после того как мы перевели пана Юзека к дяде Владиславу, она стала каждый день возвращаться домой в полдень и потом уже на улицу не выходила.
И она буквально влюбилась в пана Юзека. Он сидел с ней каждый вечер допоздна. Когда она делала сигареты, он пытался помочь ей, но бабушка сразу поняла, с кем имеет дело, и после этого он просто сидел с ней, когда она работала, и рассказывал ей разные истории. Дело в том, что он был не просто левша. У него обе руки были левые. Поначалу он делал отчаянные попытки помочь бабушке в изготовлении сигарет. Я думал, что он научится за несколько дней. Но когда я пришел туда в конце недели, ничего не изменилось. То у него вываливался табак, то рвалась бумага, то сигарета получалась пустая и смешная. А иногда трубочка вообще не закрывалась или застревала палочка, которой проталкивают табак, — что на самом деле вроде бы невозможно, но с ним и такое могло случиться.
Очень смешно было также, когда он курил. Прежде всего, ему никогда не удавалось прикурить сигарету от первой спички — либо спичка гасла, либо сигарету вдруг окутывало пламя. А раскуренную сигарету он держал так и пепел с нее стряхивал таким смешным движением, что мы с бабушкой старались не смотреть друг на друга, потому что стоило нам встретиться взглядом, и мы взрывались громким хохотом. Но пан Юзек не был глуп, и он не сердился. Его тоже смешило то, над чем мы смеялись, и он действительно не обижался, так что к концу его пребывания у бабушки она уже в открытую смеялась над ним — но добрым, дружеским смехом.
Дядя Владислав смог принять пана Юзека только в следующее воскресенье. Это значит, что ему пришлось оставаться на Мостовой почти две недели. Но бабушка не возражала. А в конце второй недели я с вечера пошел к ней ночевать, чтобы Антон не задавал вопросов, когда мы с мамой вдруг пойдем туда раньше, чем обычно. Мы сговорились с мамой, что она придет к бабушке прямо из костела, после того как Антон уйдет домой. Она придумала, что скажет ему, будто идет навестить свою подругу Ванду. Все это выглядело вполне логично.
И вот в тот вечер я сидел у стола в бабушкиной квартире и слушал, как дедушка разговаривает с Юзеком о евреях. Когда мы кончили есть, я убрал посуду и сел наполнять сигареты. Я уже говорил, что в этом деле я был настоящим специалистом. Бабушка пригласила пана Юзека посидеть с нами. Он рассказал, как прошел сегодняшний день у дедушки, а потом она попросила его рассказать, как он учился на врача.
 
— Еврею нелегко было поступить в университет, — сказал он. — Только десятая доля студентов могли быть евреями. А на деле принимали даже меньше. Из-за таких трудностей поступали только самые способные. А потом остальные студенты им завидовали и даже ненавидели их, потому что они очень хорошо учились.
И он рассказал нам, как студенты-националисты привязывали бритвы к палкам и шли «резать еврейских умников». Впрочем, сам он не страдал от этого, потому что никто не подозревал в нем еврея.
— Я бы тоже не заподозрила такого молодого и симпатичного молодого человека, как вы, — вдруг сказала бабушка, которая была специалистом в таких вопросах.
Мы выждали, пока пану Юзеку удалось закурить, а потом бабушка заговорила снова.
— Если бы евреи послушались нас и уехали в свою Палестину, всего этого бы не было.
Под словом «нас» она имела в виду польских антисемитов.
— Да, среди евреев есть такое движение, — сказал пан Юзек, — оно называется «сионизм» и действует именно в этом направлении, но, по моему мнению, из этого ничего не выйдет. Евреи будут и дальше скитаться из страны в страну, пока все эти проблемы национальности и религии не перестанут волновать людей. Нет, я уверен, что евреи не в состоянии создать нормальное государство, как, к примеру, Польша, или Голландия, или Франция. Вы только представьте себе армию из евреев.
И мы все рассмеялись.
Я все же выступил в защиту евреев.
— Но ведь были же евреи-солдаты в армии, — сказал я. — И был даже полковник-еврей, Берек Иоселевич, который вместе с Костюшко защищал Варшаву от русских.
Пан Юзек удивился, что я знаю это имя. А я его знал из-за мамы, которая недавно читала мне книгу о нем, после того как рассказала мне правду о моем отце. Может быть, она хотела облегчить мне шок от этой правды, показав, что в Польше были такие евреи, которые внесли свои вклад не только как писатели, врачи и адвокаты или как ученые и финансисты, но и как военные.
Но бабушка продолжала свое:
— А я вам говорю, что это им наказание за то, что они распяли Иисуса.
— Но это не евреи, а римляне его распяли, — сказал пан Юзек.
— Это правда? — спросил я.
— Ну смотри, — сказал пан Юзек. — Началось все с еврейской знати того времени, в их глазах он был бунтовщиком, что-то вроде коммуниста, и они потребовали от римлян его казнить. А у римлян в те времена казнь путем распятия была как в наши дни виселица. Так что распяли его все-таки римляне.
Бабушка пожала плечами.
— Тогда почему же евреев всюду преследуют? — спросила она.
— Таков удел любого меньшинства во всех странах, — сказал пан Юзек. — Всегда, когда случается беда вроде безработицы, нехватки жилья или даже эпидемии, меньшинство тут же превращается в козла отпущения.
Он говорил терпеливо, как учитель или как наш ксендз. Но какие-то его прежние слова не давали мне покоя, и я спросил:
— А как это понимать, что вопросы национальности или религии не будут больше волновать людей?
Бабушка тут же присоединилась.
— Так говорят коммунисты, — сказала она.
— Не совсем, — возразил пан Юзек.
— Но ведь они говорят: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Разве не правда? — настаивала бабушка.
— Правда, — согласился пан Юзек.
— Значит, вы коммунист? — спросила бабушка.
— Нет, — ответил он.
— Так вы верите в Бога?
Он немного подумал и сказал, что верит. Я вздохнул с облегчением. В конечном счете ведь Бог евреев — это и наш Бог. Но он продолжал все осложнять:
— Я верю, но не в того Бога, что в костеле или синагоге, а в абстрактного.
Он посмотрел на меня, как будто хотел убедиться, понял ли я, о чем он говорит. Я не понял, но не переспросил.
— Философское божество, — сказал он, как будто оправдываясь, — это что-то такое, от чего мы все составляем малую часть.
Я снова не понял и не думаю, что бабушка поняла, хоть она и покачала головой. Потом она спросила:
— А такой Бог может услышать, когда Ему молятся?