Человек с той стороны

И немцы снова отступили. И мы снова не поверили своим глазам. И я тоже не поверил, по правде говоря. Но они действительно отступили. И всех снова охватило ликование, они обнимались и плакали от радости.
А потом произошло еще одно невероятное событие — впрочем, как и все другие в этот день, — мы увидели идущих к нам трех немецких офицеров, которые явно направлялись для переговоров: каждый из них держал свою винтовку дулом к земле, и к их мундирам были прикреплены белые ленточки.
Как я узнал позже, они просили прекратить стрельбу на четверть часа, чтобы вывезти своих убитых и раненых. А кроме того, они объявили, что все, кто выйдет по доброй воле, будет помилован и отослан вместе со своим имуществом в рабочие лагеря Понятов и Треблинку. Никто из повстанцев не сложил оружия. Но на площадь вдруг вышли несколько десятков человек — старики, женщины, много детишек, матери с грудными младенцами и даже несколько молодых парней — и отдались в руки немцев. Бедняги. Я не знаю, вышли они из какого-нибудь тесного удушливого бункера, как тот, где был я, или из какого-то другого места, — во всяком случае, никто не вмешался и не пытался их задержать. Ведь все мы знали, что ни один человек не уйдет отсюда живым. Я только не понимаю, почему еврейские повстанцы не убили этих трех офицеров. Ведь это был не рыцарский поединок. Можно было выслушать, что они предлагают, а потом застрелить всех троих. Сами-то немцы вели себя совсем не по-рыцарски. Пока они вели здесь переговоры, прибежал посыльный от командира участка с приказом немедленно отрядить пятерых бойцов в один из домов на Францисканской, потому что немцы начали прорываться туда по крышам и через чердаки. В то самое время, пока здесь говорили о перемирии…
Стрельба возобновилась. Немцы стреляли во все стороны, и наши парни отвечали им огнем. Но наши стреляли редко, потому что патроны были уже на исходе. До сих пор с нашей стороны было мало раненых, но из боя на Францисканской вернулся только один парень. Он с гордостью рассказал нам, что они сражались с немцами на чердаках, на крышах и на лестничных площадках. И остановили их. Немцы отступили и там.
Но этот рассказ уже не вызвал такого взрыва радости, как раньше. Слишком много евреев погибло там в рукопашном бою. И среди них — Михал Клепфиш, известие о смерти которого тут же разнеслось от дома к дому и с этажа на этаж по всей территории «щеточников». Кажется, я уже рассказывал, что у него на фабрике делались бутылки с «коктейлем Молотова» и была тайная мастерская, где изготавливали гранаты и бомбы. Парень, который вернулся оттуда, рассказал, как он погиб. За одной из труб на крыше затаился немец с пулеметом, и этот немец убил и ранил многих бойцов, прежде чем его удалось уничтожить. Там погиб и пан Клепфиш.
Сегодня, спустя много лет, я пытаюсь, но не могу понять, сколько времени прошло между разными событиями того дня. Те короткие минуты, когда мы стреляли в немцев и швыряли в них гранаты и бомбы, превратились в моей памяти в бесконечные часы, и я могу буквально по секундам рассказать, что делал и говорил каждый из парней, находившихся рядом. А с другой стороны, целые часы, которые разделяли эти короткие интервалы боя, сжались в моей памяти до минут, хотя я знаю, что это были долгие часы. Часы напряженного ожидания.
Я помню самолет, который вдруг начал кружить над нами. Кто-то сказал, что это дурной признак. И действительно, оказалось, что наблюдатели с этого самолета наводили огонь немецких пушек, которые начали обстреливать нас ближе к вечеру. А потом немцы послали в гетто маленькие группы саперов, которые взорвали и подожгли несколько брошенных домов. Огонь перекинулся на соседние дома, и мы видели издали пожарных, которые не давали огню распространиться на польскую часть города.
В этот момент мы получили приказ отступить в бункер на Свентоярской. Командир нашей группы решил переходить туда по крышам, потому что артиллерийский обстрел на время прекратился. Мы поднялись наверх. Еврейские бойцы по одному вышли на крышу, а следом за ними и мы с паном Юзеком. Я был без оружия, а пан Юзек держал пистолет одного из убитых ребят, но патронов у него не было. Он надеялся добыть их позже. Мы поднялись на крышу последними и пошли по доскам, проложенным для трубочистов. И вдруг перед нами появился немец. Я по сей день не могу понять, как он там оказался, откуда выскочил. Пан Юзек крикнул:
 
— Немец!
Один из парней, у которого было оружие, услышал крик и выскочил на крышу из чердака соседнего дома. Но он был слишком далеко. Немец выстрелил в пана Юзека. Все произошло молниеносно. Но сегодня, когда я воскрешаю в памяти эту картину, она все длится и длится. Каждое движение этого немца и каждое движение пана Юзека запечатлены в моей памяти, как кадры киноленты, протягиваемой на малой скорости.
Я помню, как немец выстрелил в пана Юзека из пистолета. Возможно, это был офицер, потому что у него не было винтовки. Он стоял у трубы и все стрелял и стрелял в пана Юзека. А тот бежал к нему по доске для трубочистов. Немец стрелял снова и снова, а пан Юзек все бежал и бежал ему навстречу Расстояние было небольшое. И он бежал к этому немцу с протянутыми руками, как будто встретил друга, которого давно не видел, и спешит его обнять. А немец… у него вдруг исказилось лицо. И постепенно искажалось все больше и больше. Он продолжал стрелять в пана Юзека, а пан Юзек все бежал и бежал, пока не приблизился к нему вплотную. Тогда он обхватил немца руками, и они оба потеряли равновесие и покатились по скату крыши. Они катились по скату, и при каждом обороте немец изо всех сил пытался освободиться. Его пистолет упал на крышу и тоже покатился вниз. А немец вопил не переставая. И тут вдруг пан Юзек на секунду — на самую последнюю долю секунды — повернул голову в мою сторону, и наши глаза встретились. Я открыл рот, чтобы крикнуть ему что-нибудь. Не знаю, что я собирался крикнуть. Когда я теперь думаю об этом, мне ничего не приходит в голову.
И всё, и они исчезли. А я еще секунду или две стоял с разинутым ртом, прислушиваясь к удаляющемуся воплю немца. И потом внизу во дворе послышался тяжелый удар.
Парень, который выскочил было нам на помощь, подбежал ко мне и потянул за собой. Я стряхнул его руку. Я не хотел идти в укрытие. Я должен был спуститься к пану Юзеку. Сейчас же, немедленно. Парень пытался отговорить меня. Он что-то говорил и говорил. А тем временем немцы возобновили обстрел, и я услышал свист приближающегося снаряда. Парень бросил меня и побежал на соседнюю крышу. А я вернулся к окну, через которое вылез, протиснулся в него и побежал вниз по лестнице. Внизу все было охвачено пламенем. Снаряд взорвался на нижнем этаже. Пройти я не мог. Я поднялся на один пролет и вошел в какую-то пустую квартиру. Я хотел намочить одеяло или простыню и набросить на себя. Но там не было воды. Тогда я схватил что попало под руку, набросил на голову и снова выбежал на лестничную клетку. А там просто соскользнул по перилам, как мы делали в школе. Внизу я сбросил с себя одеяло, которое уже начало гореть, и побежал во двор.
Там не оказалось никого, кроме пана Юзека и этого немца. Я подбежал к ним. Они буквально плавали в крови. Я попробовал растащить их. Потянул изо всех сил. И помню, что даже закричал:
— Пан Юзек! Пан Юзек!
Его глаза раскрылись на миг, как будто от удивления, и мне показалось, что я вижу слабую улыбку…
Но это был конец.
Я привстал и снова попытался разделить эти два тела. Я пробовал снова и снова. Но это было невозможно. Пан Юзек вцепился в немца изо всех сил, как будто его руки свело судорогой.
И тут раздался чудовищный взрыв, и из-под земли послышались страшные крики. Это бункер не выдержал тяжести рухнувшего дома. Люди начали выползать наружу. Матери тянули за собой детей. Раненые выползали сами. Я помню, как смотрел на них и думал — что же сейчас? Куда им идти? Где укрыться? Я вскочил и бросился им помогать. Но я знал, что ни для кого из них нет никакой надежды. Я вытащил какую-то женщину с ребенком на руках. Но ребенок был уже мертв. Не знаю, может быть, он задохнулся еще раньше, в бункере. А может быть, умер сейчас. Потом я помог какой-то старухе. А потом уже были только лица и руки. Много рук и лиц. И голоса, и крики, которые смешались у меня в памяти и которые я и сегодня слышу иногда по ночам.